Плюю в вечность крупнокалиберным снарядом
Инвалид.
читать дальше
- Только попробуй! И чтобы твой алкаш к моему шкафу даже близко не подходил. Ишь, развели тут коммунизм: все общее. Тянут все, что плохо лежит.
- Да кому нужно твое добро, интеллигентка вшивая? Гляди ж ты: зад прикрыть нечем, а все хорохорится.
- На себя посмотри, пролетарка, а потом уже других учи.
«Опять скандалят», - подумал Илья, натягивая свитер. Он не переставал удивляться неукротимой энергии своей матери. Даже потеряв все, она не желала с этим мириться и продолжала упорно, как лягушка в крынке с молоком, барахтаться, взбивать вязкую жижу жизни. Авось выйдет масло?
Илья так и не пошел в милицию, как обещал Ирине неделю назад. Все эти дни он, стыдно сказать, как маленький, провалялся в постели с температурой. Мама думала, что он подхватил грипп от Леньки, но Илья знал, что это не грипп. Просто в тот день, когда все случилось - близкая смерть и чудесное воскрешение - его всего скрутило, вывернуло наизнанку и придавило к земле крепко, как блоху. И тогда, не выдержав потрясений, тело и ум взяли передышку. Напуганная мама хлопотала над ним, поила противной жижей из сока редьки и кутала в десять одеял. Но когда однажды Ирина поинтересовалась (слишком участливо) о здоровье Ильи, мать резко ответила: “А тебе-то что?!” Неужели она узнала? Илья не помнил, что из всего этого было на самом деле, а что ему привиделось. В горячечных снах ему являлись образы и видения, порой столь яркие и живые, что затмевали собой реальность. По меньшей мере два раза ему приснился влажный сон с участием рыжих локонов и розовых сосков. Возможно, в бреду он ненароком произнес ее имя?
На третий день жар прошел, и стало ясно, что это не грипп. Еще через день чуть окрепший Илья пошел в школу. Однако в милицию он так и не обратился, ни на следующий день, ни через день. Нет-нет, он обязательно пойдет, но прежде ему нужно кое-что выяснить...
После домашнего уюта утренние сумерки казались особенно мрачными. Илья пожалел, что не надел второй свитер, который мама так настойчиво предлагала ему. Холод быстро просочился сквозь щели ватника и теперь жадно выедал из тела накопленное тепло. По дороге в школу Илья свернул во двор, где обычно покупал папиросы. Собачья будка и развешенное на веревках белье были на месте. Белье на морозе околело и поскрипывало под порывами ветра. В остальном двор был пуст. Снова пуст. Илья приходил сюда вчера и позавчера, но никого не нашел.
Какая-то женщина вышла с тазиком в руках и начала развешивать дымящееся от холода белье.
- Простите, - подошел к ней Илья, - Здесь раньше сидел старик одноногий. Где он, вы не знаете?
Тетка подозрительно посмотрела на него поверх белой простыни.
- Одноногий-то? А шут его знает, где. Приходит, уходит, когда захочет. Он ведь тут не прописан.
- Не прописан? А почему же он тут торг… то есть, сидит?
- Да пусть сидит, нам не жалко. Тихий такой старичок. Ты зайди к Антонычу. Он у него угол снимает.
- К Антонычу? Это где?
- А в восьмой. Второй этаж, дверь направо.
До начала уроков оставалось десять минут, но Илья не торопился. Он считал, что его миссия важнее, и решительно вошел в подъезд. На втором этаже он остановился перед дверью с намалеванной мелом огромной кривой цифрой восемь, словно кто-то устал объяснять посетителям путь в квартиру и нарисовал номер так крупно, как смог, мол, вот вам, подавитесь. Илья позвонил, но никто не отозвался, при этом он отчетливо слышал звуки и голоса, доносившиеся из квартиры. Илья снова позвонил. Лишь на пятый раз чья-то проворная рука дернула защелку, и дверь, тонко попискивая, подалась внутрь.
- Доброе утро, мне бы Антоныча, - сказал Илья, очутившись в темной вонючей прихожей.
Но коридор был пуст. Из-за закрытых дверей слышался смех и крики, звон посуды и прочий бытовой шум, но ни души в коридоре. Было даже непонятно, кто открыл ему дверь. Нерешительно потоптавшись, Илья двинулся вперед в надежде встретить кого-нибудь по дороге, как вдруг ближайшая дверь резко распахнулась, так что тот едва успел отскочить. Из комнаты выбежала девчушка лет семи в драном халатике и в огромных башмаках. Она утерла нос замызганным рукавом халата и злобно зыркнула на Илью.
- Мне бы Антоныча, - обескураженно выпалил Илья при виде этого сердитого домовенка.
- За шкафом, - бросила девочка и поскакала куда-то вглубь коридора, громко топая башмаками, прежде чем Илья успел спросить ее, что значит это «за шкафом».
Илья огляделся. Вонючая коммуналка, еще более грязная, чем его собственная. Откуда-то сверху спрыгнул и мягко приземлился на все четыре лапы серый кот, потянулся, сладко зевнул во всю пасть и принялся тереться о ватные штаны гостя. Илья тихонько, чтобы не обидеть, оттолкнул кота и прошел дальше. За шкафом? Как вообще можно жить за шкафом? Сказала бы еще «в шкафу». Впрочем, не прошел он и десяти шагов, как почти столкнулся с застекленным книжным шкафом, под завязку набитым всяким хламом. Сразу за ним стена резко уходила внутрь и образовывала нишу. Вот в этой-то нише и угнездилась еще одна дверь, по-видимому, бывшая кладовая или гардеробная. Илья осторожно постучал.
- Кто? - глухо отозвался голос из-за двери.
Голос прозвучал так близко, словно говоривший вплотную прильнул к ней лицом. Илье даже показалось, будто сквозь дверь просачивается кислый запах перегара.
- Извините, я хотел спросить...
Дверь приоткрылась. Запах перегара усилился. В узком просвете двери стоял не старый, но сильно потрепанный мужчина с небритым лицом и запавшими красными глазами. Он с подозрением посмотрел на гостя, но, видимо, убедившись в чем-то своем, успокоился и коротко приказал:
- Заходи.
Илья вошел и остановился на пороге. Дальше порога идти было некуда. Все крошечное пространство бывшей кладовой без окон занимала низкая тахта, рядом с ней прямо на полу лежал старый матрац, покрытый каким-то заплесневелым тряпьем. Вдоль противоположной стены почти до потолка громоздилась самодельная этажерка, заставленная разнокалиберными банками, коробками и ящиками. Пол был усеян скобяным мусором. Видимо, здесь было что-то вроде подпольной мастерской или сортировки металлолома.
Мужчина с красными глазами сел на табурет, придвинул к себе низкий столик и с помощью щербатых плоскогубцев, зубила, гаечного ключа и молотка принялся разбирать на детали старую швейную машинку, вернее, то, что от нее осталось. Илья как раз прервал его на середине.
- Ну, чего надо? - сказал мужчина, с усилием отвинчивая от нижней крышки заржавевшие шурупы.
- Я хотел спросить про вашего товарища, - неуверенно начал Илья.
- Товарища? - переспросил тот, скосив на него красные глаза.
- Да, про инвалида без ноги. Вы ведь Антоныч?
- Ну, Антоныч. А ты кто будешь? Твою мать!
Илья оторопел, но тут же понял, что последнее относилось не к нему, а к шурупу, который никак не хотел вылезать из проржавленного отверстия. Антоныч перестал ковырять неподдающийся шуруп и посмотрел на Илью в упор.
- Я, собственно... Я папиросы хотел купить... - замямлил Илья, проклиная себя за то, что не придумал никакой “легенды” для своего визита.
В растерянности он шаркнул ногой и случайно задел пустую бутылку из-под водки, одну из множества, притулившихся у стены внушительной батареей. Бутылки звякнули, но устояли. Под подошвой мелко перекатывались обломки гвоздей, щепки и металлическая стружка.
- Комсомолец? - неожиданно спросил Антоныч.
- Что?
- Ты комсомолец, говорю?
- Ну да.
- Сразу видно, - сказал Антоныч, громко шмыгнул носом и вернулся к своему занятию. - Морда чистая, глаза голубые. А чего сюда ходишь?
- Так я и говорю. Папиросы... Я у вашего товарища покупал.
- Нашел товарища! - крякнул Антоныч.
Нижняя крышка наконец поддалась, выпала из пазов и с грохотом полетела в ведро. Илья вздрогнул, но тут же овладел собой.
- Нет? А мне сказали, что он здесь живет.
- Ну, живет иногда. А иногда нет. Приходит и уходит, когда хочет. Вот и теперь уже неделю носа не кажет.
- Как, неделю? - испуганно воскликнул Илья. Их последняя встреча у Щуки состоялась ровно неделю назад.
- Ну или около того. Выслали, небось, за 101-й.
- Как же мне его найти теперь?
- Да зачем он тебе понадобился, комсомолец? Неужто в другом месте папирос не купишь? - усмехнулся Антоныч.
Илья в нерешительности теребил нижнюю пуговицу. Он знал, что дальше тянуть с ответом нельзя. Чем дольше он молчит, тем подозрительнее выглядит его визит. И, как назло, ничего не лезло на ум. Ну не будет же он рассказывать первому встречному алкоголику, что этот инвалид, даже имени которого он не знал, был единственным, кто заступился за него в ту страшную минуту. Но сейчас никаких убедительных причин оставаться здесь у него не осталось.
- Извините, - сказал Илья упавшим голосом и повернулся к двери.
- Эй, стой, комсомолец! - окликнул его Антоныч.
Илья обернулся.
- Тебе он вправду нужен?
Илья кивнул. Антоныч задумчиво пожевал губами, словно обдумывая что-то, поманил его пальцем и когда Илья, стараясь не вдыхать перегар, подошел ближе, заговорил вполголоса:
- Слушай, я этого инвалида у себя держу только потому, что он жилец тихий и платит исправно. Но кто он такой и куда пропадает я не знаю. Скрытный тип, не любит о себе рассказывать. Может часами сидеть и папиросы свои крутить. Но однажды он проболтался, что по ночам работает сторожем в больнице на Большой Андроньевской. Уж не знаю, кто его такого на работу взял. Видать кто-то ему сильно задолжал.
- Большая Андроньевская? Ага, знаю, - повторил Илья, мысленно восстанавливая в памяти районы западнее Рогожского Вала, и уже в дверях запоздало крикнул, - Спасибо!
- Иди, иди, комсомолец. Если найдешь его, передай от меня, что впредь буду брать плату за месяц вперед. А то на этих сраных карточках хрен проживешь.
***
На Заставе Ильича всем было хорошо знакомо большое здание дореволюционной постройки на углу Большой Андроньевской и Вековой. Когда-то в его просторных залах устраивали балы и пили шампанское, нынче его заполняли койки и каталки, а воздух был пропитан формалином. Некогда пышный, а ныне порядком облетевший фасад все еще украшали остатки лепнины и медальоны с античными мотивами - странные и ненужные в той роли, в которой нынче выступало здание. Но сегодня Илье было не до разглядывания архитектурных красот. Он еле дожил до окончания занятий, окоченел, стоя в хлебной очереди, едва дотерпел до конца тренировки, с трудом отделался от Володьки Зайцева, зазывавшего к себе на чай и совместное выполнение домашнего задания, и рванул к больнице.
Дорога не заняла много времени. Илья знал, что обычно сторожки, котельные, щитовые и прочие подсобные помещения ютятся к стенам зданий, либо находятся неподалеку. То ли в спешке, то ли по рассеянности, Илья обошел больницу несколько раз, прежде чем понял, что неприметная, вросшая в землю, дверь в задней стене здания, скорее всего именно то, что он ищет. Накануне выпал снег, и свежие следы на двух щербатых ступеньках, ведущих вниз, были хорошо видны в серых сумерках. Значит, дверью все-таки пользуются.
Илья огляделся, не следит ли кто за ним. После встречи с бандой Щуки ему везде мерещились его бледные и тощие, как смерть, шпионы. Но никого поблизости не было. Илья выдохнул и обрушил кулак на дверь. Боясь, что его не услышат, он ударил изо всех сил, и потому немало удивился, когда дверь легко подалась, и он буквально ввалился внутрь маленькой тесной каморки.
После уличного мороза Илья задохнулся от обступившего его удушливого тепла с примесью скипидара и кислых человеческих испарений. Он тут же стащил с головы шапку и расстегнул верхние пуговицы ватника.
Сначала Илье показалось, что сторожка пуста. Ничто не нарушало ее тишины, кроме сырых хвойных поленьев, потрескивающих в печи. Именно они были источником едкого скипидарного запаха, пропитавшего помещение. Илья огляделся в поисках потенциального источника другого запаха. Освещение не помогало - под потолком едва развеивала темноту маломощная лампочка. Сама же каморка, и без того тесная, была так забита хламом, приволоченным, казалось, со всех свалок Москвы, что в этом нагромождении глаз не сразу замечал хозяина этого темного царства.
Но тут из особенно захламленного угла, где стояло отжившее свой век кресло, зашевелился и отделился, словно кусок мусора от общей кучи, человек, нашарил стоящий в стороне костыль и поднялся навстречу гостю.
- Это ты, Илья? - сказал инвалид сухим, как сыпучая крупа, голосом.
Илья кивнул. Он даже не удивился, откуда старик знает его имя. В тусклом свете среди своей рухляди он был похож на забытого всеми языческого божка: засаленные лохмотья, плешивая голова, гнилой рот с синюшными губами и этот запах...
Инвалид стоял, навалившись всем телом на костыль. Его неподвижное лицо вдруг прорезала улыбка.
- Знал, что найдешь меня. Ты один? Хорошо. Ну, заходи, раз пришел.
- Вы меня ждали? - переспросил Илья.
- Не то, что бы ждал... Да ты присядь.
Стуча костылем по доскам, инвалид прошел в противоположный угол и свалил на пол кучу каких-то подозрительных тряпок, под которыми обнаружился табурет.
- Присядь. Всему свое время. Ты же в гости ко мне пришел? Дай я тебя чаем напою.
- Спасибо, не надо, - испуганно ответил Илья, осторожно присаживаясь на краешек табурета.
- Что так?
Илья растерялся. Признаться, что он брезгует этим замшелым стариком и его угощением было стыдно.
- А-а, брезгуешь, небось? - догадался тот. - А ты не брезгуй. Ты же поговорить пришел? А какая беседа без чая? Да ты не боись, чай у меня чудесный.
Инвалид подковылял к щербатому буфету, порылся на полке и достал откуда-то из второго ряда потертую алюминиевую кружку, какие в Войну раздавали солдатам вместе с сухим пайком. Потом снял с печки кастрюлю и осторожно, словно боясь пролить что-то ценное, налил оттуда чай и подал Илье.
Илья безропотно принял кружку и с удивлением посмотрел внутрь. Чаю там было на самом донышке. Да и чай ли это был? Не чай, а какая-то густая черная жижа.
- Твое здоровье, - сказал инвалид, отсалютовал ему своей кружкой и тут же отпил из нее.
Илья осторожно принюхался к тяжелому смолистому запаху, лишь отдаленно напоминавшему чайный. Ему вдруг стало страшно. Неужели он должен это пить? А вдруг этот инвалид специально ждал его, чтобы отравить? И в то же время Илья понимал, что должен выпить. Все было похоже на какое-то древнее испытание. Выпить зелье, чтобы заговорить с нечистью на одном языке.
Инвалид выжидающе смотрел на него. Дальше медлить было неприлично. Илья выдохнул, зажмурился и отпил из кружки. На вкус напиток был горький, вяжущий и немного отдавал ржавчиной, но в целом был сносным. Не противнее водки. От него сразу бросило в пот, сердце бешено заколотилось, а ноги налились тяжестью, как от вина. Инвалид уловил его реакцию и довольно закивал.
- Спасибо, - сказал Илья, с трудом подавляя лицевые конвульсии от горечи.
Спустя минуту он осознал, что ему, вечно голодному, начисто расхотелось есть. А чай-то и правда чудесный! И Илья уже с новым чувством отхлебнул из кружки. А инвалид все стоял над ним, словно ждал чего-то. Наконец, он сказал:
- Дай рассмотреть тебя, а то все на бегу. Тогда у Андрона ты был сильно напуган. Но ты молодец, не потерял лицо.
- Я как раз хотел спросить вас об этом, - начал было Илья, но инвалид не дал ему продолжить.
- И-и, мальчик мой! - покачал он головой, - О чем тут спрашивать. Жив, и на том скажи спасибо.
- Я понимаю. И очень вам благодарен за то, что вы за меня заступились тогда. Но скажите...
- Как ты меня нашел? - перебил его старик и усмехнулся. - Хотя да, ничего иного от сына Николая Курякина я не ожидал. Такой же упертый и безрассудный, как черт.
Илья поперхнулся и чуть не выронил кружку. Что? Что это было? Он ослышался, или это “чудесный чай” играет с ним шутки? Он тупо уставился на инвалида. В наступившей тишине сырые щепки трещали в печи оглушительно.
- Что вы сказали? - прошептал наконец Илья сквозь спазм в горле.
- А что слышал.
- Вы знали моего отца?
- Знал. Хороший был малый.
Илья застыл с открытым ртом. Он перестал дышать. На миг ему показалось, будто все это не реально, будто на самом деле он сейчас лежит у себя в комнате, потеет и мечется под десятью одеялами, и в бреду видит фантастические, невозможные, несопоставимые с реальностью видения. А еще отчего-то испугался, что вот сейчас он проснется, больной и опустошенный, и все, как и в прошлый раз, окажется лишь болезненным бредом. И он никогда не узнает о судьбе своего отца...
Тем временем старик сел на свое место, достал из-за пазухи одну из своих папирос с самосадом и закурил.
- Вижу, у тебя много вопросов? Ну что же, справедливо. Я ведь, как ты понимаешь, не всегда инвалидом был. Но жизнь любого обломает. Так слушай, мой мальчик...
Некоторое время он сидел, зажав папиросу в желтых заскорузлых пальцах, затем упер подбородок в подставленный кулак и, прикрыв глаза, заговорил.
- Когда в апреле сорок первого Николай попал к нам на Вишеру, я как раз досиживал свой срок. Я тогда, глядя на него, подумал: ну, этот здесь долго не продержится. Обычно такие с виду сильные и полнокровные быстро ломаются. Еще и начальником на воле был, к комфорту привык. Не жилец. Так бы его и перемолола наша мясорубка, но нет. Через месяц смотрю, а он уже бригадой лесорубов руководит. Похудел, сгорбился, как все мы, но, видать, воля к жизни в нем была. И тут Война. Мы и узнали-то не сразу, а лишь по тому, что нам норму повысили. А летом 42-го приходит к нам политрук и объявляет, что нетяжкие, а также политические могут по желанию вступить в штрафные роты для отправки на фронт, чтобы, так сказать, кровью искупить свою вину перед Родиной. Как будто из нас мало крови выпили, суки. Ну да ладно... Я тогда подумал: а что, служить три месяца, но зато, если выживешь, судимость погасят. Мне ведь еще год с лишним оставалось мыкаться. Ну и записался. Как оказалось, Николай тоже. Уж очень он хотел домой вернуться. Сначала мы с ним попали в разные роты. Это уже зимой под Тамбовом наши поредевшие роты объединили. Там-то мы с ним и сошлись накоротке. А как не сойтись? Под одной шинелью спать приходилось, из одного котелка есть. Сколько раз в атаку ходили, друг друга из огня вытаскивали. Нас ведь штрафников не жалели, на передовую кидали первыми. Хороший мужик был твой отец. Не крыса. Крысу бы свои же первые и порешили.
Старик замолк - папироса прогорела, окурок полетел в печь.
- А потом был Ржев. До сих пор удивляюсь, как вообще кто-то жив остался. Месиво было такое, что словами не передать. По трупам в атаку ползли, в трупах прятались. До сих пор этот запах повсюду чую. Лежишь, опарыш тебе за шиворот сыплется, а ты голову поднять не смеешь - подстрелят. Переждешь и дальше ползешь на брюхе, как крокодил херов. Так почти всю осень и проползали. А за две недели до конца моего штрафного срока меня и грохнуло. Видать, удача устала караулить.
Новая папироса вспыхнула в заскорузлых пальцах. От “чая” и воспоминаний голос старика стал высоким и возбужденным.
- А начиналось все довольно мирно. С утра вяло так постреливали, без злобы, скорее для острастки. Да еще и дождь зарядил - поле развезло, ни черта не видно. Нас в тот день послали даже не в атаку, а оружие собрать. Снабжение у нас, сам понимаешь, хреновое было, каждый приклад на счету, ладно что не палками воевали. Вот движемся мы на карачках от кочки к кочке, от лужи к луже, по уши в дерьме. Чуть залп, я мордой в грязь. Осколки переждал и дальше. Раз - ППШ у бойца подцеплю, два - ППШ, а иногда даже ихний шмайссер попадется. Забористая машина, ничего не скажешь! Собрал с десяток, связал ремешки. Ну, думаю, все, на сегодня хватит, можно передохнуть. Забрался в воронку поглубже, только полез за кисетом, и тут началось... Со всех сторон одновременно, да все крупнокалиберными, будто им там вагон со снарядами подвезли. Я хабар свой бросил и деру оттуда. Тут-то меня и подрезало.
Голос прервался. Только частое надрывное дыхание, с хрипом и свистом вырывалось из груди старика. Он странно двигал челюстью, словно безуспешно пытался проглотить что-то несъедобное. Потом снова заговорил.
- Очнулся, гляжу: надо мной небо движется. И пыхтит кто-то над ухом. Понял, что тащат меня с поля. Я почему-то сразу понял, кто тащит, хотя лица не видел. Руки уж большо сильные. Я ему: “Никола, ты?” Он мне: “Молчи, дурень, а то оба здесь лежать будем”. Так и волок он меня до самой позиции, как мешок с говном. Я ног не чувствую, а сам думаю: хоть бы кисет не промочить. Какая, однако, дурь иногда в голову лезет. Что кисет! Там вся левая нога в кашу! Ну, меня сразу в госпиталь. Ногу отняли. Я этого всего не помнил, без сознания был от потери крови. А как в себя пришел, глянул вниз и завыл, что есть мочи. Лучше бы меня убили, ей богу! Лучше бы меня там на поле черви сожрали. Зачем он меня спас? Куда мне теперь, калеке? Короче, вел я себя тогда не лучшим образом. Сестричку молоденькую насмерть перепугал - умолял, чтобы она мне потихоньку укольчик сделала. Лежачему Василю сделали, а я чем хуже? С собой покончить хотел, да духу не хватило - трусоват оказался. Потом уж, когда меня на костыли поставили и документы вправили, я вспомнил, что теперь я какой-никакой, а свободный человек и могу вернуться в город. Все, отвоевался. Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое житье. Так с весны 43-го в Москве и околачиваюсь, благо добрые люди не дают пропасть. А о Николае я с тех пор ничего не слышал. Пытался узнать, как там наши ребята, жив ли кто еще. Да куда там! Кто нас, штрафников считает. А раз ты говоришь, что он не вернулся, то значит забрала его Война.
Голос старика смолк. Теперь уже надолго.
Илья глядел в свою кружку и ничего не видел. Что-то назойливо и совершенно неуместно щипало в носу и начало подбираться к глазам. Нет, только не сейчас. Илья провел ладонью по лицу, отмахиваясь он непрошенных слез. К счастью, инвалид не заметил этого (или сделал вид, что не заметил). Он вылил в себя остатки чая и задумчиво произнес:
- Так-то, малыш. Твой отец мне жизнь спас, а я его даже не поблагодарил. Вот, тебя благодарю вместо него.
- Как вы узнали, что я его сын? - с каким-то ожесточением сказал Илья. Он страшно сердился на себя за слабость.
- Как узнал? Рассказывал он про тебя. Какой ты у него славный да умный. Да ты и похож на него, как фотография. А теперь вижу, что не только внешне. Когда ты за отцовскими-то часами к Андрюхе пришел, тут последние сомнения пропали. Такой же бесстрашный черт, оказывается.
- Так вы видели эти часы?
- Вряд ли. Я бы запомнил. В любом случае, даже если и они были, где они сейчас, не знаю. Продал, должно быть, Андрюха, или подарил кому. У него, знаешь, этих часов... Если б я знал, что ты за ними придешь, я бы их вперед себе выпросил. А сейчас уж поздно.
Почему-то Илья совсем не расстроился. Мысленно он давно распрощался с часами. Но сейчас его интересовало не это.
- Почему он тогда вас послушался?
- А?
- Ну, Щука. Он ведь хотел убить меня. Но вы отговорили. Почему он вас послушался?
Инвалид усмехнулся:
- А сын он мне, вот и послушался.
- Сын?! - воскликнул Илья, не веря своим ушам. Похоже, он точно бредит. Скорее бы уже этот сон закончился.
- А что тебя удивляет? - невозмутимо отвечал инвалид. - У отца вора и сын вор. Я ведь, как понимаешь, не за колоски в лагерь попал... А Андрон у меня молодец. Превзошел отца в ремесле. Ему сам черт не брат. Только меня одного еще слушается иногда. Спасибо, что подкармливает старика, а то бы я на одних папиросах подох давно. Вот и чаек - его рук дело.
Илья поперхнулся. Ну конечно же, чай ворованный! Откуда у фронтовика-инвалида настоящий чай?
- Его милиция ищет, - зачем-то сказал Илья.
- А как же! Они всегда кого-нибудь ищут. На то они и легавые.
Несколько минут прошло в молчании. Илья не знал, что сказать. Он получил ответ, однако тот его не обрадовал. И как он теперь пойдет в милицию? Это невозможно после всего, что старик ему рассказал. И, словно услышав его мысли, инвалид сказал:
- А ты что же, уже ходил в милицию?
- Нет, не ходил. И не пойду. Ведь и вас тогда тоже заберут.
Инвалид глухо рассмеялся.
- Эх, спасибо, что обо мне думаешь. Хотя мне вряд ли что-то сделают. Я уже свое отсидел. Разве что выселят из Москвы, чтоб своим видом глаза не мозолил победителям.
- А за сына своего вы не боитесь? - с вызовом сказал Илья и тут же пожалел об этом.
Инвалид неожиданно придвинулся к нему и, прихватив за рукав, заговорил жутким шепотом:
- Эх ты, паря. Бояться нужно тебе, а не ему. С нашими ребятами шутки плохи. В случае чего, даже я не смогу их остановить. Так что держись подальше. Твой отец не за то погибал, чтобы ты из-за какой-то ерунды на чужой нож напоролся.
В голосе его звенела такая неподдельная угроза, а пальцы с такой силой и цепкостью впились в руку, что Илье стало по-настоящему страшно. Инвалид был сам на себя не похож. На миг сквозь омертвелую кору его лица проступил оскал старого закоренелого преступника, штрафника, привыкшего стрелять в спину и идти по трупам. Илья только сейчас осознал, сколь тонка и ненадежна была та грань, что отделяла его от страшного исхода. На самом деле ничего не закончилось. На самом деле старик чертовски прав. Жив, и на том скажи спасибо.
Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга, потом инвалид откинулся обратно в свое кресло. Разговор был окончен.
- Ну, я пойду, - сказал Илья, вставая с табурета. - Спасибо за чай.
Кружка с недопитым зельем вернулась на печь. Инвалид, вновь неподвижный и безразличный, закивал.
- Иди, мой мальчик. И никому не говори, что ты был здесь. - и, чуть подумав, добавил, - Жаль, что мы с тобой познакомились именно так. Хотел бы я, чтобы все было по-другому.
Он встал, чтобы проводить гостя. Стоял, покачиваясь на костыле, глаза его блестели. Илья и сам чувствовал тяжесть в ногах и шум в голове, словно был в лихорадке. Ему страшно захотелось домой, к родным людям. Уже взявшись за ручку двери, он остановился и сказал через плечо:
- Ах да, чуть не забыл! Ваш сосед по коммуналке просил вам передать, чтобы вы заплатили ему за месяц вперед.
- А, Антоныч! - радостно отозвался инвалид. - Отличный мужик. Руки золотые. Только пьет много. Вот когда из запоя выйдет, тогда и вернусь.
***
Илья покинул жаркую вонючую сторожку и вышел на воздух, на чистый морозный воздух. От чифиря и печного угара голова шла кругом и слегка подташнивало. Звезды на небе скакали, путались, заплетались в причудливое кружево. Закинув голову назад и хватая языком снежинки, Илья попытался найти в этом хитросплетении два единственных знакомых ему созвездия. Он знал, что на “хвосте” Малой медведицы горит Полярная звезда - единственная неподвижная звезда небосвода. Борясь с накатывающей тошнотой, Илья с трудом сфокусировал взгляд на бледной точке, пригвоздившей к себе небесную путаницу, крепко сжал в кармане обломок напильника, занявший место утраченного кастета, и пошел прочь.
читать дальше
- Только попробуй! И чтобы твой алкаш к моему шкафу даже близко не подходил. Ишь, развели тут коммунизм: все общее. Тянут все, что плохо лежит.
- Да кому нужно твое добро, интеллигентка вшивая? Гляди ж ты: зад прикрыть нечем, а все хорохорится.
- На себя посмотри, пролетарка, а потом уже других учи.
«Опять скандалят», - подумал Илья, натягивая свитер. Он не переставал удивляться неукротимой энергии своей матери. Даже потеряв все, она не желала с этим мириться и продолжала упорно, как лягушка в крынке с молоком, барахтаться, взбивать вязкую жижу жизни. Авось выйдет масло?
Илья так и не пошел в милицию, как обещал Ирине неделю назад. Все эти дни он, стыдно сказать, как маленький, провалялся в постели с температурой. Мама думала, что он подхватил грипп от Леньки, но Илья знал, что это не грипп. Просто в тот день, когда все случилось - близкая смерть и чудесное воскрешение - его всего скрутило, вывернуло наизнанку и придавило к земле крепко, как блоху. И тогда, не выдержав потрясений, тело и ум взяли передышку. Напуганная мама хлопотала над ним, поила противной жижей из сока редьки и кутала в десять одеял. Но когда однажды Ирина поинтересовалась (слишком участливо) о здоровье Ильи, мать резко ответила: “А тебе-то что?!” Неужели она узнала? Илья не помнил, что из всего этого было на самом деле, а что ему привиделось. В горячечных снах ему являлись образы и видения, порой столь яркие и живые, что затмевали собой реальность. По меньшей мере два раза ему приснился влажный сон с участием рыжих локонов и розовых сосков. Возможно, в бреду он ненароком произнес ее имя?
На третий день жар прошел, и стало ясно, что это не грипп. Еще через день чуть окрепший Илья пошел в школу. Однако в милицию он так и не обратился, ни на следующий день, ни через день. Нет-нет, он обязательно пойдет, но прежде ему нужно кое-что выяснить...
После домашнего уюта утренние сумерки казались особенно мрачными. Илья пожалел, что не надел второй свитер, который мама так настойчиво предлагала ему. Холод быстро просочился сквозь щели ватника и теперь жадно выедал из тела накопленное тепло. По дороге в школу Илья свернул во двор, где обычно покупал папиросы. Собачья будка и развешенное на веревках белье были на месте. Белье на морозе околело и поскрипывало под порывами ветра. В остальном двор был пуст. Снова пуст. Илья приходил сюда вчера и позавчера, но никого не нашел.
Какая-то женщина вышла с тазиком в руках и начала развешивать дымящееся от холода белье.
- Простите, - подошел к ней Илья, - Здесь раньше сидел старик одноногий. Где он, вы не знаете?
Тетка подозрительно посмотрела на него поверх белой простыни.
- Одноногий-то? А шут его знает, где. Приходит, уходит, когда захочет. Он ведь тут не прописан.
- Не прописан? А почему же он тут торг… то есть, сидит?
- Да пусть сидит, нам не жалко. Тихий такой старичок. Ты зайди к Антонычу. Он у него угол снимает.
- К Антонычу? Это где?
- А в восьмой. Второй этаж, дверь направо.
До начала уроков оставалось десять минут, но Илья не торопился. Он считал, что его миссия важнее, и решительно вошел в подъезд. На втором этаже он остановился перед дверью с намалеванной мелом огромной кривой цифрой восемь, словно кто-то устал объяснять посетителям путь в квартиру и нарисовал номер так крупно, как смог, мол, вот вам, подавитесь. Илья позвонил, но никто не отозвался, при этом он отчетливо слышал звуки и голоса, доносившиеся из квартиры. Илья снова позвонил. Лишь на пятый раз чья-то проворная рука дернула защелку, и дверь, тонко попискивая, подалась внутрь.
- Доброе утро, мне бы Антоныча, - сказал Илья, очутившись в темной вонючей прихожей.
Но коридор был пуст. Из-за закрытых дверей слышался смех и крики, звон посуды и прочий бытовой шум, но ни души в коридоре. Было даже непонятно, кто открыл ему дверь. Нерешительно потоптавшись, Илья двинулся вперед в надежде встретить кого-нибудь по дороге, как вдруг ближайшая дверь резко распахнулась, так что тот едва успел отскочить. Из комнаты выбежала девчушка лет семи в драном халатике и в огромных башмаках. Она утерла нос замызганным рукавом халата и злобно зыркнула на Илью.
- Мне бы Антоныча, - обескураженно выпалил Илья при виде этого сердитого домовенка.
- За шкафом, - бросила девочка и поскакала куда-то вглубь коридора, громко топая башмаками, прежде чем Илья успел спросить ее, что значит это «за шкафом».
Илья огляделся. Вонючая коммуналка, еще более грязная, чем его собственная. Откуда-то сверху спрыгнул и мягко приземлился на все четыре лапы серый кот, потянулся, сладко зевнул во всю пасть и принялся тереться о ватные штаны гостя. Илья тихонько, чтобы не обидеть, оттолкнул кота и прошел дальше. За шкафом? Как вообще можно жить за шкафом? Сказала бы еще «в шкафу». Впрочем, не прошел он и десяти шагов, как почти столкнулся с застекленным книжным шкафом, под завязку набитым всяким хламом. Сразу за ним стена резко уходила внутрь и образовывала нишу. Вот в этой-то нише и угнездилась еще одна дверь, по-видимому, бывшая кладовая или гардеробная. Илья осторожно постучал.
- Кто? - глухо отозвался голос из-за двери.
Голос прозвучал так близко, словно говоривший вплотную прильнул к ней лицом. Илье даже показалось, будто сквозь дверь просачивается кислый запах перегара.
- Извините, я хотел спросить...
Дверь приоткрылась. Запах перегара усилился. В узком просвете двери стоял не старый, но сильно потрепанный мужчина с небритым лицом и запавшими красными глазами. Он с подозрением посмотрел на гостя, но, видимо, убедившись в чем-то своем, успокоился и коротко приказал:
- Заходи.
Илья вошел и остановился на пороге. Дальше порога идти было некуда. Все крошечное пространство бывшей кладовой без окон занимала низкая тахта, рядом с ней прямо на полу лежал старый матрац, покрытый каким-то заплесневелым тряпьем. Вдоль противоположной стены почти до потолка громоздилась самодельная этажерка, заставленная разнокалиберными банками, коробками и ящиками. Пол был усеян скобяным мусором. Видимо, здесь было что-то вроде подпольной мастерской или сортировки металлолома.
Мужчина с красными глазами сел на табурет, придвинул к себе низкий столик и с помощью щербатых плоскогубцев, зубила, гаечного ключа и молотка принялся разбирать на детали старую швейную машинку, вернее, то, что от нее осталось. Илья как раз прервал его на середине.
- Ну, чего надо? - сказал мужчина, с усилием отвинчивая от нижней крышки заржавевшие шурупы.
- Я хотел спросить про вашего товарища, - неуверенно начал Илья.
- Товарища? - переспросил тот, скосив на него красные глаза.
- Да, про инвалида без ноги. Вы ведь Антоныч?
- Ну, Антоныч. А ты кто будешь? Твою мать!
Илья оторопел, но тут же понял, что последнее относилось не к нему, а к шурупу, который никак не хотел вылезать из проржавленного отверстия. Антоныч перестал ковырять неподдающийся шуруп и посмотрел на Илью в упор.
- Я, собственно... Я папиросы хотел купить... - замямлил Илья, проклиная себя за то, что не придумал никакой “легенды” для своего визита.
В растерянности он шаркнул ногой и случайно задел пустую бутылку из-под водки, одну из множества, притулившихся у стены внушительной батареей. Бутылки звякнули, но устояли. Под подошвой мелко перекатывались обломки гвоздей, щепки и металлическая стружка.
- Комсомолец? - неожиданно спросил Антоныч.
- Что?
- Ты комсомолец, говорю?
- Ну да.
- Сразу видно, - сказал Антоныч, громко шмыгнул носом и вернулся к своему занятию. - Морда чистая, глаза голубые. А чего сюда ходишь?
- Так я и говорю. Папиросы... Я у вашего товарища покупал.
- Нашел товарища! - крякнул Антоныч.
Нижняя крышка наконец поддалась, выпала из пазов и с грохотом полетела в ведро. Илья вздрогнул, но тут же овладел собой.
- Нет? А мне сказали, что он здесь живет.
- Ну, живет иногда. А иногда нет. Приходит и уходит, когда хочет. Вот и теперь уже неделю носа не кажет.
- Как, неделю? - испуганно воскликнул Илья. Их последняя встреча у Щуки состоялась ровно неделю назад.
- Ну или около того. Выслали, небось, за 101-й.
- Как же мне его найти теперь?
- Да зачем он тебе понадобился, комсомолец? Неужто в другом месте папирос не купишь? - усмехнулся Антоныч.
Илья в нерешительности теребил нижнюю пуговицу. Он знал, что дальше тянуть с ответом нельзя. Чем дольше он молчит, тем подозрительнее выглядит его визит. И, как назло, ничего не лезло на ум. Ну не будет же он рассказывать первому встречному алкоголику, что этот инвалид, даже имени которого он не знал, был единственным, кто заступился за него в ту страшную минуту. Но сейчас никаких убедительных причин оставаться здесь у него не осталось.
- Извините, - сказал Илья упавшим голосом и повернулся к двери.
- Эй, стой, комсомолец! - окликнул его Антоныч.
Илья обернулся.
- Тебе он вправду нужен?
Илья кивнул. Антоныч задумчиво пожевал губами, словно обдумывая что-то, поманил его пальцем и когда Илья, стараясь не вдыхать перегар, подошел ближе, заговорил вполголоса:
- Слушай, я этого инвалида у себя держу только потому, что он жилец тихий и платит исправно. Но кто он такой и куда пропадает я не знаю. Скрытный тип, не любит о себе рассказывать. Может часами сидеть и папиросы свои крутить. Но однажды он проболтался, что по ночам работает сторожем в больнице на Большой Андроньевской. Уж не знаю, кто его такого на работу взял. Видать кто-то ему сильно задолжал.
- Большая Андроньевская? Ага, знаю, - повторил Илья, мысленно восстанавливая в памяти районы западнее Рогожского Вала, и уже в дверях запоздало крикнул, - Спасибо!
- Иди, иди, комсомолец. Если найдешь его, передай от меня, что впредь буду брать плату за месяц вперед. А то на этих сраных карточках хрен проживешь.
***
На Заставе Ильича всем было хорошо знакомо большое здание дореволюционной постройки на углу Большой Андроньевской и Вековой. Когда-то в его просторных залах устраивали балы и пили шампанское, нынче его заполняли койки и каталки, а воздух был пропитан формалином. Некогда пышный, а ныне порядком облетевший фасад все еще украшали остатки лепнины и медальоны с античными мотивами - странные и ненужные в той роли, в которой нынче выступало здание. Но сегодня Илье было не до разглядывания архитектурных красот. Он еле дожил до окончания занятий, окоченел, стоя в хлебной очереди, едва дотерпел до конца тренировки, с трудом отделался от Володьки Зайцева, зазывавшего к себе на чай и совместное выполнение домашнего задания, и рванул к больнице.
Дорога не заняла много времени. Илья знал, что обычно сторожки, котельные, щитовые и прочие подсобные помещения ютятся к стенам зданий, либо находятся неподалеку. То ли в спешке, то ли по рассеянности, Илья обошел больницу несколько раз, прежде чем понял, что неприметная, вросшая в землю, дверь в задней стене здания, скорее всего именно то, что он ищет. Накануне выпал снег, и свежие следы на двух щербатых ступеньках, ведущих вниз, были хорошо видны в серых сумерках. Значит, дверью все-таки пользуются.
Илья огляделся, не следит ли кто за ним. После встречи с бандой Щуки ему везде мерещились его бледные и тощие, как смерть, шпионы. Но никого поблизости не было. Илья выдохнул и обрушил кулак на дверь. Боясь, что его не услышат, он ударил изо всех сил, и потому немало удивился, когда дверь легко подалась, и он буквально ввалился внутрь маленькой тесной каморки.
После уличного мороза Илья задохнулся от обступившего его удушливого тепла с примесью скипидара и кислых человеческих испарений. Он тут же стащил с головы шапку и расстегнул верхние пуговицы ватника.
Сначала Илье показалось, что сторожка пуста. Ничто не нарушало ее тишины, кроме сырых хвойных поленьев, потрескивающих в печи. Именно они были источником едкого скипидарного запаха, пропитавшего помещение. Илья огляделся в поисках потенциального источника другого запаха. Освещение не помогало - под потолком едва развеивала темноту маломощная лампочка. Сама же каморка, и без того тесная, была так забита хламом, приволоченным, казалось, со всех свалок Москвы, что в этом нагромождении глаз не сразу замечал хозяина этого темного царства.
Но тут из особенно захламленного угла, где стояло отжившее свой век кресло, зашевелился и отделился, словно кусок мусора от общей кучи, человек, нашарил стоящий в стороне костыль и поднялся навстречу гостю.
- Это ты, Илья? - сказал инвалид сухим, как сыпучая крупа, голосом.
Илья кивнул. Он даже не удивился, откуда старик знает его имя. В тусклом свете среди своей рухляди он был похож на забытого всеми языческого божка: засаленные лохмотья, плешивая голова, гнилой рот с синюшными губами и этот запах...
Инвалид стоял, навалившись всем телом на костыль. Его неподвижное лицо вдруг прорезала улыбка.
- Знал, что найдешь меня. Ты один? Хорошо. Ну, заходи, раз пришел.
- Вы меня ждали? - переспросил Илья.
- Не то, что бы ждал... Да ты присядь.
Стуча костылем по доскам, инвалид прошел в противоположный угол и свалил на пол кучу каких-то подозрительных тряпок, под которыми обнаружился табурет.
- Присядь. Всему свое время. Ты же в гости ко мне пришел? Дай я тебя чаем напою.
- Спасибо, не надо, - испуганно ответил Илья, осторожно присаживаясь на краешек табурета.
- Что так?
Илья растерялся. Признаться, что он брезгует этим замшелым стариком и его угощением было стыдно.
- А-а, брезгуешь, небось? - догадался тот. - А ты не брезгуй. Ты же поговорить пришел? А какая беседа без чая? Да ты не боись, чай у меня чудесный.
Инвалид подковылял к щербатому буфету, порылся на полке и достал откуда-то из второго ряда потертую алюминиевую кружку, какие в Войну раздавали солдатам вместе с сухим пайком. Потом снял с печки кастрюлю и осторожно, словно боясь пролить что-то ценное, налил оттуда чай и подал Илье.
Илья безропотно принял кружку и с удивлением посмотрел внутрь. Чаю там было на самом донышке. Да и чай ли это был? Не чай, а какая-то густая черная жижа.
- Твое здоровье, - сказал инвалид, отсалютовал ему своей кружкой и тут же отпил из нее.
Илья осторожно принюхался к тяжелому смолистому запаху, лишь отдаленно напоминавшему чайный. Ему вдруг стало страшно. Неужели он должен это пить? А вдруг этот инвалид специально ждал его, чтобы отравить? И в то же время Илья понимал, что должен выпить. Все было похоже на какое-то древнее испытание. Выпить зелье, чтобы заговорить с нечистью на одном языке.
Инвалид выжидающе смотрел на него. Дальше медлить было неприлично. Илья выдохнул, зажмурился и отпил из кружки. На вкус напиток был горький, вяжущий и немного отдавал ржавчиной, но в целом был сносным. Не противнее водки. От него сразу бросило в пот, сердце бешено заколотилось, а ноги налились тяжестью, как от вина. Инвалид уловил его реакцию и довольно закивал.
- Спасибо, - сказал Илья, с трудом подавляя лицевые конвульсии от горечи.
Спустя минуту он осознал, что ему, вечно голодному, начисто расхотелось есть. А чай-то и правда чудесный! И Илья уже с новым чувством отхлебнул из кружки. А инвалид все стоял над ним, словно ждал чего-то. Наконец, он сказал:
- Дай рассмотреть тебя, а то все на бегу. Тогда у Андрона ты был сильно напуган. Но ты молодец, не потерял лицо.
- Я как раз хотел спросить вас об этом, - начал было Илья, но инвалид не дал ему продолжить.
- И-и, мальчик мой! - покачал он головой, - О чем тут спрашивать. Жив, и на том скажи спасибо.
- Я понимаю. И очень вам благодарен за то, что вы за меня заступились тогда. Но скажите...
- Как ты меня нашел? - перебил его старик и усмехнулся. - Хотя да, ничего иного от сына Николая Курякина я не ожидал. Такой же упертый и безрассудный, как черт.
Илья поперхнулся и чуть не выронил кружку. Что? Что это было? Он ослышался, или это “чудесный чай” играет с ним шутки? Он тупо уставился на инвалида. В наступившей тишине сырые щепки трещали в печи оглушительно.
- Что вы сказали? - прошептал наконец Илья сквозь спазм в горле.
- А что слышал.
- Вы знали моего отца?
- Знал. Хороший был малый.
Илья застыл с открытым ртом. Он перестал дышать. На миг ему показалось, будто все это не реально, будто на самом деле он сейчас лежит у себя в комнате, потеет и мечется под десятью одеялами, и в бреду видит фантастические, невозможные, несопоставимые с реальностью видения. А еще отчего-то испугался, что вот сейчас он проснется, больной и опустошенный, и все, как и в прошлый раз, окажется лишь болезненным бредом. И он никогда не узнает о судьбе своего отца...
Тем временем старик сел на свое место, достал из-за пазухи одну из своих папирос с самосадом и закурил.
- Вижу, у тебя много вопросов? Ну что же, справедливо. Я ведь, как ты понимаешь, не всегда инвалидом был. Но жизнь любого обломает. Так слушай, мой мальчик...
Некоторое время он сидел, зажав папиросу в желтых заскорузлых пальцах, затем упер подбородок в подставленный кулак и, прикрыв глаза, заговорил.
- Когда в апреле сорок первого Николай попал к нам на Вишеру, я как раз досиживал свой срок. Я тогда, глядя на него, подумал: ну, этот здесь долго не продержится. Обычно такие с виду сильные и полнокровные быстро ломаются. Еще и начальником на воле был, к комфорту привык. Не жилец. Так бы его и перемолола наша мясорубка, но нет. Через месяц смотрю, а он уже бригадой лесорубов руководит. Похудел, сгорбился, как все мы, но, видать, воля к жизни в нем была. И тут Война. Мы и узнали-то не сразу, а лишь по тому, что нам норму повысили. А летом 42-го приходит к нам политрук и объявляет, что нетяжкие, а также политические могут по желанию вступить в штрафные роты для отправки на фронт, чтобы, так сказать, кровью искупить свою вину перед Родиной. Как будто из нас мало крови выпили, суки. Ну да ладно... Я тогда подумал: а что, служить три месяца, но зато, если выживешь, судимость погасят. Мне ведь еще год с лишним оставалось мыкаться. Ну и записался. Как оказалось, Николай тоже. Уж очень он хотел домой вернуться. Сначала мы с ним попали в разные роты. Это уже зимой под Тамбовом наши поредевшие роты объединили. Там-то мы с ним и сошлись накоротке. А как не сойтись? Под одной шинелью спать приходилось, из одного котелка есть. Сколько раз в атаку ходили, друг друга из огня вытаскивали. Нас ведь штрафников не жалели, на передовую кидали первыми. Хороший мужик был твой отец. Не крыса. Крысу бы свои же первые и порешили.
Старик замолк - папироса прогорела, окурок полетел в печь.
- А потом был Ржев. До сих пор удивляюсь, как вообще кто-то жив остался. Месиво было такое, что словами не передать. По трупам в атаку ползли, в трупах прятались. До сих пор этот запах повсюду чую. Лежишь, опарыш тебе за шиворот сыплется, а ты голову поднять не смеешь - подстрелят. Переждешь и дальше ползешь на брюхе, как крокодил херов. Так почти всю осень и проползали. А за две недели до конца моего штрафного срока меня и грохнуло. Видать, удача устала караулить.
Новая папироса вспыхнула в заскорузлых пальцах. От “чая” и воспоминаний голос старика стал высоким и возбужденным.
- А начиналось все довольно мирно. С утра вяло так постреливали, без злобы, скорее для острастки. Да еще и дождь зарядил - поле развезло, ни черта не видно. Нас в тот день послали даже не в атаку, а оружие собрать. Снабжение у нас, сам понимаешь, хреновое было, каждый приклад на счету, ладно что не палками воевали. Вот движемся мы на карачках от кочки к кочке, от лужи к луже, по уши в дерьме. Чуть залп, я мордой в грязь. Осколки переждал и дальше. Раз - ППШ у бойца подцеплю, два - ППШ, а иногда даже ихний шмайссер попадется. Забористая машина, ничего не скажешь! Собрал с десяток, связал ремешки. Ну, думаю, все, на сегодня хватит, можно передохнуть. Забрался в воронку поглубже, только полез за кисетом, и тут началось... Со всех сторон одновременно, да все крупнокалиберными, будто им там вагон со снарядами подвезли. Я хабар свой бросил и деру оттуда. Тут-то меня и подрезало.
Голос прервался. Только частое надрывное дыхание, с хрипом и свистом вырывалось из груди старика. Он странно двигал челюстью, словно безуспешно пытался проглотить что-то несъедобное. Потом снова заговорил.
- Очнулся, гляжу: надо мной небо движется. И пыхтит кто-то над ухом. Понял, что тащат меня с поля. Я почему-то сразу понял, кто тащит, хотя лица не видел. Руки уж большо сильные. Я ему: “Никола, ты?” Он мне: “Молчи, дурень, а то оба здесь лежать будем”. Так и волок он меня до самой позиции, как мешок с говном. Я ног не чувствую, а сам думаю: хоть бы кисет не промочить. Какая, однако, дурь иногда в голову лезет. Что кисет! Там вся левая нога в кашу! Ну, меня сразу в госпиталь. Ногу отняли. Я этого всего не помнил, без сознания был от потери крови. А как в себя пришел, глянул вниз и завыл, что есть мочи. Лучше бы меня убили, ей богу! Лучше бы меня там на поле черви сожрали. Зачем он меня спас? Куда мне теперь, калеке? Короче, вел я себя тогда не лучшим образом. Сестричку молоденькую насмерть перепугал - умолял, чтобы она мне потихоньку укольчик сделала. Лежачему Василю сделали, а я чем хуже? С собой покончить хотел, да духу не хватило - трусоват оказался. Потом уж, когда меня на костыли поставили и документы вправили, я вспомнил, что теперь я какой-никакой, а свободный человек и могу вернуться в город. Все, отвоевался. Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое житье. Так с весны 43-го в Москве и околачиваюсь, благо добрые люди не дают пропасть. А о Николае я с тех пор ничего не слышал. Пытался узнать, как там наши ребята, жив ли кто еще. Да куда там! Кто нас, штрафников считает. А раз ты говоришь, что он не вернулся, то значит забрала его Война.
Голос старика смолк. Теперь уже надолго.
Илья глядел в свою кружку и ничего не видел. Что-то назойливо и совершенно неуместно щипало в носу и начало подбираться к глазам. Нет, только не сейчас. Илья провел ладонью по лицу, отмахиваясь он непрошенных слез. К счастью, инвалид не заметил этого (или сделал вид, что не заметил). Он вылил в себя остатки чая и задумчиво произнес:
- Так-то, малыш. Твой отец мне жизнь спас, а я его даже не поблагодарил. Вот, тебя благодарю вместо него.
- Как вы узнали, что я его сын? - с каким-то ожесточением сказал Илья. Он страшно сердился на себя за слабость.
- Как узнал? Рассказывал он про тебя. Какой ты у него славный да умный. Да ты и похож на него, как фотография. А теперь вижу, что не только внешне. Когда ты за отцовскими-то часами к Андрюхе пришел, тут последние сомнения пропали. Такой же бесстрашный черт, оказывается.
- Так вы видели эти часы?
- Вряд ли. Я бы запомнил. В любом случае, даже если и они были, где они сейчас, не знаю. Продал, должно быть, Андрюха, или подарил кому. У него, знаешь, этих часов... Если б я знал, что ты за ними придешь, я бы их вперед себе выпросил. А сейчас уж поздно.
Почему-то Илья совсем не расстроился. Мысленно он давно распрощался с часами. Но сейчас его интересовало не это.
- Почему он тогда вас послушался?
- А?
- Ну, Щука. Он ведь хотел убить меня. Но вы отговорили. Почему он вас послушался?
Инвалид усмехнулся:
- А сын он мне, вот и послушался.
- Сын?! - воскликнул Илья, не веря своим ушам. Похоже, он точно бредит. Скорее бы уже этот сон закончился.
- А что тебя удивляет? - невозмутимо отвечал инвалид. - У отца вора и сын вор. Я ведь, как понимаешь, не за колоски в лагерь попал... А Андрон у меня молодец. Превзошел отца в ремесле. Ему сам черт не брат. Только меня одного еще слушается иногда. Спасибо, что подкармливает старика, а то бы я на одних папиросах подох давно. Вот и чаек - его рук дело.
Илья поперхнулся. Ну конечно же, чай ворованный! Откуда у фронтовика-инвалида настоящий чай?
- Его милиция ищет, - зачем-то сказал Илья.
- А как же! Они всегда кого-нибудь ищут. На то они и легавые.
Несколько минут прошло в молчании. Илья не знал, что сказать. Он получил ответ, однако тот его не обрадовал. И как он теперь пойдет в милицию? Это невозможно после всего, что старик ему рассказал. И, словно услышав его мысли, инвалид сказал:
- А ты что же, уже ходил в милицию?
- Нет, не ходил. И не пойду. Ведь и вас тогда тоже заберут.
Инвалид глухо рассмеялся.
- Эх, спасибо, что обо мне думаешь. Хотя мне вряд ли что-то сделают. Я уже свое отсидел. Разве что выселят из Москвы, чтоб своим видом глаза не мозолил победителям.
- А за сына своего вы не боитесь? - с вызовом сказал Илья и тут же пожалел об этом.
Инвалид неожиданно придвинулся к нему и, прихватив за рукав, заговорил жутким шепотом:
- Эх ты, паря. Бояться нужно тебе, а не ему. С нашими ребятами шутки плохи. В случае чего, даже я не смогу их остановить. Так что держись подальше. Твой отец не за то погибал, чтобы ты из-за какой-то ерунды на чужой нож напоролся.
В голосе его звенела такая неподдельная угроза, а пальцы с такой силой и цепкостью впились в руку, что Илье стало по-настоящему страшно. Инвалид был сам на себя не похож. На миг сквозь омертвелую кору его лица проступил оскал старого закоренелого преступника, штрафника, привыкшего стрелять в спину и идти по трупам. Илья только сейчас осознал, сколь тонка и ненадежна была та грань, что отделяла его от страшного исхода. На самом деле ничего не закончилось. На самом деле старик чертовски прав. Жив, и на том скажи спасибо.
Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга, потом инвалид откинулся обратно в свое кресло. Разговор был окончен.
- Ну, я пойду, - сказал Илья, вставая с табурета. - Спасибо за чай.
Кружка с недопитым зельем вернулась на печь. Инвалид, вновь неподвижный и безразличный, закивал.
- Иди, мой мальчик. И никому не говори, что ты был здесь. - и, чуть подумав, добавил, - Жаль, что мы с тобой познакомились именно так. Хотел бы я, чтобы все было по-другому.
Он встал, чтобы проводить гостя. Стоял, покачиваясь на костыле, глаза его блестели. Илья и сам чувствовал тяжесть в ногах и шум в голове, словно был в лихорадке. Ему страшно захотелось домой, к родным людям. Уже взявшись за ручку двери, он остановился и сказал через плечо:
- Ах да, чуть не забыл! Ваш сосед по коммуналке просил вам передать, чтобы вы заплатили ему за месяц вперед.
- А, Антоныч! - радостно отозвался инвалид. - Отличный мужик. Руки золотые. Только пьет много. Вот когда из запоя выйдет, тогда и вернусь.
***
Илья покинул жаркую вонючую сторожку и вышел на воздух, на чистый морозный воздух. От чифиря и печного угара голова шла кругом и слегка подташнивало. Звезды на небе скакали, путались, заплетались в причудливое кружево. Закинув голову назад и хватая языком снежинки, Илья попытался найти в этом хитросплетении два единственных знакомых ему созвездия. Он знал, что на “хвосте” Малой медведицы горит Полярная звезда - единственная неподвижная звезда небосвода. Борясь с накатывающей тошнотой, Илья с трудом сфокусировал взгляд на бледной точке, пригвоздившей к себе небесную путаницу, крепко сжал в кармане обломок напильника, занявший место утраченного кастета, и пошел прочь.