Плюю в вечность крупнокалиберным снарядом
Начинаю выкладывать свой макси, свой opus magnum, "Осколки" о непростой судьбе Александра Уэверли.
Мне показалось, незаслуженно мало внимания уделяется такой интересной фигуре. А ведь он тоже человек!
Обычно его пейрят с Габи, но это скучно. А Илюша на что? Посмотрим, что получится.
Итак, поехали...
Название: "Осколки"
Жанр: ангст, юст, драма, психология, учебные заведения
Категория: слэш
Пейринг/Персонажи: Уэверли/ОМП, Уэверли/Илья
Рейтинг: NC-17
Статус: в процессе
Александр Уэверли, второй сын графа Бринскотского, пятидесяти лет, сотрудник МИ5 в отставке, а ныне руководитель международной группы секретных агентов АНКЛ. Что еще можно сказать об этом человеке, помимо сухих данных личного досье?
Chapter 1. Overture
читать дальшеДзынь!
Стакан со звонким дребезгом впечатался в стену и разлетелся на множество острых осколков, оставив на обоях мокрый след в виде печальной медузы, медленно спускающей вниз свои щупальца.
- Bastard!
Четверть пинты крепчайшего шотландского виски уже стекла в желудок, привычно обжигая нутро. Проверенный способ. Скоро, скоро будет хорошо.
Александр Эрнест Уэверли, второй сын графа Бринскотского, пятидесяти лет, сотрудник МИ5 в отставке, а ныне руководитель международной группы секретных агентов АНКЛ стоял посреди своего рабочего кабинета и держался за край стола одеревеневшими пальцами. Спустя минуту после того, когда захлопнулась дверь, он почувствовал в груди холодный пульсирующий пузырь, который ширился, разрастался и грозил выдавить сердце сквозь ребра. Пол-пинтовая бутылка Famous Grouse, спрятанная когда-то давным-давно в потайной нише книжного шкафа, была извлечена на свет божий холодеющими руками, и тут же ополовинена. Только когда скотч уже плескался внутри, он опомнился и понял, что натворил. От злости на себя и на того человека, что вынудил его это сделать, Уэверли не выдержал и, презрев аристократическую сдержанность, грохнул недопитый стакан об стену. Дьявол! А что сейчас? Вызвать рвоту? Поздно! Теперь только своими силами…
Это был первый срыв за последние пять, нет, восемь лет. Да, последний был еще в Гонконге. Тогда ему пришлось снова ложиться на реабилитацию. Умелые китайцы с помощью хитростей восточной медицины быстро поставили его на ноги, да так, что он надолго потерял интерес к стимуляторам. До сегодняшнего дня. Неужели опять? Ну, нет, он уже не тот, что прежде! Он справится. Надо пережить, переждать, перетерпеть.
Горячая алкогольная волна уже начала подниматься с кровотоком к мозгу, а оттуда – по всему телу, разнося блаженное и опасное чувство. Чувство, ради которого он когда-то готов был отдать все на свете: родных, жизнь, Родину.
Он прекрасно знал физиологию опьянения. Сначала появляется веселая легкость, эйфория, но быстро проходит. Чтобы удержать это приятное чувство, мозг, стремительно выходящий из-под контроля, требует принять еще. Но скоро добавки перестают помогать. А потом наступает интоксикация, когда тело становится, как не свое, когда предает память, и все, что тебе остается — это плыть по течению и ждать, что когда-нибудь это закончится, потому что все когда-нибудь заканчивается. Наутро нужно пить снова, но теперь уже не для поддержания эйфории, а чтобы не чувствовать невыносимой сосущей боли, от которой хочется умереть. И все по кругу. Так обычно начинается запой. Он это знает, он все это знает наизусть. Замедляются движения, расслабляются мышцы, залипают мысли, весь мир вокруг становится посторонним, далеким, неважным.
Много лет он держался, и вдруг все полетело к чертям.
Уэверли смотрел на печальную медузу на стене, и неожиданно сквозь пелену мучительной агонии в его сознание, как запоздалый гость, робко постучалось чувство стыда. Что подумает уборщица, когда увидит это? Черт бы побрал эту взрощенную с детства, въевшуюся в поры души высокородную спесь и зависимость от мнения окружающих! Но он не мог по-другому. Неверной походкой он подошел к запачканной стене и начал неловко подбирать с пола осколки разбитого стекла. Он уже был прилично пьян, пальцы его не слушались, и, взявшись за очередной кусок, он порезался об острый конец. На пальцах выступила кровь.
Кровь, стыд и боль. Когда это закончится? И когда это началось?
***
1913г. Март, 1.
В семье Артура Теодора Уэверли, третьего графа Бринскотского, и Матильды Элеоноры Уэверли, в девичестве Спенсер, родился второй сын, которого окрестили, согласно семейной традиции называть мальчиков именами на «А», Александром Эрнестом. Ребенок появился на свет в Лондоне в Южном Кенсингтоне в родовом доме графов Бринскотских. У четы Уэверли уже был старший сын Алистер Скотт, трех лет от роду, и появление еще одного сына укрепило отца семейства в том, что славный графский род не пресечется.
Артур Уэверли был в добром расположении духа. Он склонился над постелью, где приходила в себя после тяжелых родов его жена, и как мог нежно поцеловал ее в горячий потный лоб.
- Как вы себя чувствуете…мм…, дорогая? - прибавил он в конце, будто сомневаясь, не слишком ли фамильярно прозвучит это обращение. Нежности были не в ходу у бывшего офицера, получившего ранение в сражении при Стормберге во время англо-бурской войны.
- Хорошо, Артур, не стоило беспокоиться. Лесли, - обратилась она к служанке, - Покажи милорду дитя.
Дородная, закованная в старинный скрипящий корсет, сорокалетняя шотландка поднесла хозяину сверток кружевных пеленок, в глубине которых, как моллюск в раковине, копошился темно-розовый, почти фиолетовый младенец.
- Мальчик, милорд, мальчик, - добродушно пророкотала Лесли, - Еле откачали, совсем не хотел дышать.
Артур Уэверли взглянул в середину скомканных влажных пеленок и удивленно проговорил:
- Какой он маленький. Кажется, Скотти был побольше.
- Он еще вырастет и будет вашим любимцем, вот увидите, - позволила высказать свое мнение Лесли.
- Вы так думаете? Ну, хорошо, - все еще удивленно и несколько разочарованно пробормотал в ответ хозяин, и тут же своей жене, - Поправляйтесь, миледи, - и удалился из покоев супруги.
Таковы были первые минуты жизни Александра Уэеверли. Впрочем, в семье его всегда звали по второму имени, Эрни.
С первых же дней отец начал планировать дальнейшую судьбу сыновей. Как и полагалось отпрыскам Бринскотов, все они должны получить хорошее образование, чтобы в дальнейшем пойти на военную службу во имя родной Британии или же занять видный пост в Парламенте. И хотя со времен его юности нравы английской молодежи сильно испортились, все же, Артур Уэверли мечтал увидеть имена своих сыновей вписанными в хронику Британской Империи.
Он еще больше убедился в правильности выбранного им для мальчиков пути, когда всего через год после рождения Александра Эрнеста над Европой разразилась Мировая Война. Черт бы побрал этих австрияков с их Францем Фердинандом! Так им и надо, раз они не могут навести порядок в собственных провинциях: всякие там сербы, поляки и другие мелкие народишки. Слишком много воли им давали, вот и получили по заслугам. Но Англия не даст себя в обиду и не поступится своими интересами. Премьер-министр Асквит знает, что делает!
Тем временем, братья росли и не подозревали о далеко идущих планах отца. Предсказание пожилой Лесли не сбылось. Эрни рос хилым и болезненным, не чета старшему брату, крепышу Скотти, настоящему любимцу и надежде строгого отца. Первое детское воспоминание Эрни: брат отбирает у него игрушечный горн и колотит его этим горном по голове. Брат сделал это не со зла, а так, от непоседливости и ради забавы, но трехлетнему Эрни стало обидно до слез. На плачь слетелись няньки и служанки. Граф, узнав о конфликте, лишь сурово посмотрел на младшего сына и презрительно сказал:
- Если этот юный джентльмен будет так плакать каждый раз, мужчины из него не получится.
Сказал, как припечатал. Итак, Артур Уэверли решил воспитать из мальчиков настоящих мужчин, и он это сделает, черт возьми, чего бы ему это не стоило!
Вскоре мальчики на своей шкуре убедились в серьезности отцовских намерений. Холодные комнаты в плохо отапливаемом родовом доме, ледяной душ каждое утро, долгие пешие прогулки в любую погоду. Эрни часто болел, но отец считал, что это отговорки, и продолжал отправлять синюшного от холода сына на урок конной езды в Риджентс парк. Слуги безусловно приняли сторону хозяина, и, видя его пренебрежение к Эрни, тоже в свою очередь, обращались с ним как с существом недостойным любви, исподтишка шпыняя и посмеиваясь над хилым мальчишкой. Только старая Лесли, служанка матери, была к нему добра, ведь она своими руками приняла его в этот мир. В 1919 Лесли умерла от испанки, когда гостила у своей родни в Шотландии.
Пока отец наводил военные порядки в доме, мать запуганно и молчаливо за всем наблюдала. Она видела, что младшенький не годится в военные, но сказать об этом мужу боялась. Ее голос почти ничего не значил в этом холодном доме, куда она вошла семнадцатилетней девушкой, лишившись родителей после очередной эпидемии холеры. Тогда положение ее было столь незавидным, что она с радостью ухватилась за предложение немолодого графа, несмотря на то, что ее род был выше по статусу. Но бедной сироте было не до выбора. Граф же вполне закономерно посчитал свой поступок актом благотворительности, и был уверен, что его знатная, но бесприданная жена должна почитать его, как бога и не перечить.
Для Эрни мать была единственным человеком, кого он любил, и от кого не ждал подвоха. Изредка, когда дети не были заняты учебой и спортивной муштрой, она сажала робкого молчаливого Эрни рядом, и он мог вдоволь играть ее серебряной подвеской, вдыхать запах ее бергамотовых духов, вслушиваться в шелестение ее юбок, а иногда он даже получал он матери поцелуй. Матильда боялась целовать детей при муже, потому что это могло быть расценено, как попытка изнежить мальчиков и ослабить их стержень. Она боялась целовать их даже в присутствии слуг, которые уж точно донесут графу об ее сомнительном поступке.
Когда Эрни серьезно заболевал так, что игнорировать болезнь уже было нельзя, его оставляли в покое. Это были самые счастливые дни его детства. Улучив момент, он тайком пробирался в библиотеку, которую его покойный дед Арчибальд Уэверли, всю жизнь собирал с прилежанием энциклопедиста, брал оттуда книги и читал запоем, сидя в постели. Эрни не знал своего деда и видел его только на старой фотографии: статный джентльмен в цилиндре с умными проницательными глазами и пышными седыми усами. Мальчик испытывал к нему инстинктивную симпатию и благодарность. Ему казалось, что будь дедушка жив, они бы с ним подружились. Благодаря стараниям старого графа за более чем полвека в доме Бринскот скопилось богатое собрание книг, в основном, научных трудов по всем отраслям знания, в особенности по истории и естествознанию, но также был небольшой раздел художественной литературы – все проверенная веками классика. Эрни обожал болеть. В то время как большинство детей мечтает, чтобы их закрыли на ночь в кондитерской, Эрни мечтал, чтобы его забыли в сумрачном зале библиотеки где-то на недельку-другую, где он бы, наконец, смог без помех дочитать «Три мушкетера», «Жизнь двенадцати цезарей» или «Путешествие на «Бигле». Еду можно оставлять у двери. Надо только договориться с кухаркой.
Еще он любил, когда летом его с братом увозили к тетке в Брайтон. Там на берегу, оторвавшись от неусыпного контроля гувернеров, он мог часами гулять по полосе отлива, собирая устриц и мелких крабов, отшлифованные цветные камешки и фестончатые ракушки. Когда Скотт и кузены гоняли на велосипеде, играли в теннис и крикет, а то и просто дрались, Эрни подсаживался к своей кузине Мэри, тихой некрасивой девочке, и показывал ей свой «улов». Он предпочитал ее общество не потому, что любил сестру, а потому что она ему не мешала, не задирала, не пыталась увлечь чем-то. Он рассказывал ей сюжеты прочитанных книг, Мэри только кивала и улыбалась, повторяла «да, сэр», как заводная кукла из сказки Гофмана. Она была благодарным слушателем, что от нее и требовалось.
Когда старшего брата Скотта по достижению тринадцати лет отдали в Хэрроу, Эрни остался в доме один. Теперь все внимание деспотичного отца было направлено на него. Успехи мальчика в физическом развитии не радовали отца. Он упрекал жену, за то, что родила такого хлюпика, весь в нее пошел. И это при том, что все учителя в один голос хвалили мальчика за успехи в учебе. К своим тринадцати годам Эрни уже свободно говорил по-французски и по-немецки, перечитал всю дедовскую библиотеку, прекрасно ориентировался в древней и отечественной истории, мог запоминать наизусть большие отрывки любого текста.
В 1926 году Эрни, как ранее его брата, решено было отдать в Хэрроу, где ему предстояло провести ближайшие пять лет. Одна из лучших частных школ Англии, Хэрроу воспитала таких великих людей как лорд Байрон, премьер-министры Пальмерстон и Пиль. Она славилась прекрасной подготовкой и строгими нравами. И хотя финансовое состояние графа Бринскотского серьезно пошатнулось в послевоенный кризис, он считал неправильным экономить на образовании сыновей, и отправил Эрни в ту же школу, что и старшего брата. Там из него сделают человека!
Эрни уже и сам так считал. Скотт, наезжавший домой на каникулы, с увлечением рассказывал ему о школе, о чудаках-учителях, об ученическом братстве, о разных шалостях, которые они с друзьями проделывали. Эрни с нетерпением ждал того момента, когда окажется в школе, и не только потому что там учился брат. В тот момент он готов был пойти куда угодно, лишь бы не оставаться в удушливой атмосфере дома.
И вот, в один прекрасный день в конце августа шофер Риггс должен был отвезти молодых графьев в Хэрроу. Багаж был упакован, мальчики сидели в машине. Отец не пришел их провожать. У него была важная встреча с семейным адвокатом. Мать старалась не расплакаться, но было видно, что она едва держится. Эрни поцеловал ее в щеку и обещал писать ей часто-часто, правда, мам.
Когда машина скрылась из виду, Матильда Уэверли, тяжело вздыхая и теребя кружевной платок, вернулась в опустевший дом. Надо было как-то жить дальше.
Chapter 2. Harrow
читать дальшеУэверли открыл окно настежь и впустил в кабинет прохладный вечерний воздух. Моря отсюда видно не было, зато было хорошо слышно, как среди затихшей природы шипит и злится прибой. Завтра будет шторм. Если закрыть глаза, можно представить себя сидящим на носу той случайной рыбацкой лодки в проливе Па-де-Кале, уходящей из окруженного Дюнкерка. Мертвенно черные волны готовы перемахнуть через хлипкий бортик и смыть тебя, словно песчинку, а двинуться некуда - вокруг, как сельди в бочке, теснятся люди. А там, на берегу, тоже стоят люди, много людей, и ждут, когда дойдет их очередь на эвакуацию. Кто-то так и не дождался.
Хватит. Нельзя об этом вспоминать. Это все чертов виски. Это все…он.
В коротком перерыве между накатами волн Уэверли расслышал голоса, доносившиеся с нижнего этажа, где коротали вечер его агенты. Женский, несомненно, принадлежал Теллер, мужской – определенно, Соло. Его голоса слышно не было. Значит он ушел. Один? Куда? И почему Уэверли на это не наплевать? Все, это предел. Этот человек слишком много себе позволяет. Нужно удовлетворить его просьбу и отпустить на все четыре стороны. Пусть катится в свою…
В дверь постучали.
Уэверли вздрогнул. Сердце сделало резкий скачок вниз, потом вверх, и замерло где-то в горле. Кто это? А вдруг это снова он? Наверное, пришел попросить прощения, а, может, устроить новый скандал?
- Войдите, - прохрипел Уэверли, непроизвольно хватаясь за левый бок.
В дверь протиснулась служанка с подносом.
- Ваш чай, сэр.
Уэверли разочарованно и облегченно выдохнул. Сердце скатилось вниз и встало на свое место. Ложная тревога.
- Спасибо, Уилсон, - невозмутимо ответил Уэверли, глядя на то, как угловатая, словно цапля, молодая служанка расставляет перед ним на столе чайные приборы и тарелку с бисквитами.
- Что-нибудь еще, сэр? - спросила Уилсон и тактично опустила глаза, как ее учили.
- Вы свободны, спасибо, - рассеянно ответил Уэверли, но тут же вспомнил, - Хотя, нет, подождите. Скажите, все ли гости сейчас дома?
- Э-э-э… Кажется, мистер Курякин недавно вышел прогуляться и еще не возвращался.
- Спасибо, Уилсон. Скажи остальным, чтобы к ужину меня не ждали. У меня много работы.
- Да, сэр.
Уилсон сделала еле заметный книксен и уже развернулась, чтобы уйти, прижимая к груди поднос, как вдруг замерла на полпути, увидев на стене подсохшую, но все еще заметную медузу. Ах, черт, она заметила. Раз так, придется ей объяснить, прежде чем она сама начнет задавать вопросы, или, хуже того, не начнет их задавать.
- Уилсон, не могли бы вы после ужина убрать осколки с пола. Я был очень неловок и случайно разбил стакан, - сказал Уэверли и начал невозмутимо наливать себе чай.
- Конечно, сэр, - спокойно, без малейшего изменения тона ответила девушка.
- И скажите мистеру Курякину, когда вернется, что завтра утром я жду его к себе в кабинет по поводу решения его вопроса.
Когда служанка откланялась, Уэверли со тяжелым вздохом опустился в кресло и отпил из чашки. Чай в его доме, как всегда, был отменный. Нигде нет такого чая, как в Англии. Он пробовал чай в Индии – приторно-терпкий, со специями и жирным пахучим молоком, в Иране – янтарно-прозрачный и крепкий до скрипа зубовного, в Китае – легкий зеленый, отдающий рыбой и горной сыростью. Он пробовал чай в России: ничем не примечательный, в меру крепкий, в меру сладкий, разве что чересчур горячий. Да, наверное, в этом его особенность. То, что надо в чужой недружелюбной стране, где так мало тепла. Так пускай едет туда, если ему так хочется!
***
Жизнь в Хэрроу на поверку оказала не столь увлекательной, как ее описывал брат, но терпимой. К своим тринадцати годам Эрни уже свыкся с мыслью, что от большинства людей не стоит ожидать многого, и лучше смириться с тем, что есть.
В первый же день братьев разлучили. Скотти отправился в свой пансион Мортонс, а Эрни вместе с другими первоклашками распределили в пансион Друрис, поближе к резиденции директора, так что во все время учебы браться встречались только в столовой и на общих школьных мероприятиях.
Для многих мальчишек, приехавших из теплого дома, где они были окружены лаской и заботой, резкий переход на казарменные условия школы стал шоком. Эрни не раз слышал, как первое время некоторые плакали ночью от тоски по дому и родителям. Сам он не плакал. Он давно разучился это делать. К тому же, он не видел особых причин для скорби. Жить в общей комнате, вставать и ложиться по звонку, следить за чистотой и гигиеной, учиться и заниматься спортом, - все это было ему знакомо еще по домашнему укладу, ничего нового. И даже строгий комендант мистер Флетчер, чьей острой бамбуковой трости все мальчишки боялись, как огня, не казался Эрни намного суровее его бывшего учителя фехтования – хромого полковника Уотерса с его извечным гневным рыком «En garde!»
Настоящей занозой был префект пансиона, пятиклассник Шеймас Одонован, сноб и честолюбец, который воспринимал свое назначение на пост префекта как истинное признание своих заслуг, и потому не давал спуску никому, кто был не согласен с правилами и распорядком дома Друрис. Его длинный веснушчатый ирландский нос, казалось, успевал побывать везде, где только можно, чтобы к вечеру насобирать и выложить на стол Директору свежую порцию сплетен, слухов и наблюдений из жизни подопечных пансиона. Эрни не боялся префекта. Таких ирландских проныр, как Одонован, в среде его родителей не принимали всерьез. К тому же, он не нарушал правил, хотя это было непросто.
За любую провинность, посчитай кто-либо из наставников таковую достаточно значительной, ученика любого класса могли подвергнуть наказанию. Чаще всего порке. Чаще всего публично. Незастегнутая верхняя пуговица воротника, заправленные в карманы руки, слишком громкий голос, слишком тихий голос, невыученный урок, курение, воровство, нарушение школьного режима, драка, побег… Ответ на все был один — Ее Величество Трость! Именно так по мнению большинства учителей воспитывается истинный британский характер. Непоротый ученик не может стать в будущем настоящим джентльменом, опорой и надеждой нации.
Сколько раз Эрни, глотая слезы и натягивая штаны на пылающий исполосованный зад, слышал подобные слова из уст своего отца после очередной взбучки, а сэр Артур, довольный от чувства выполненного долга, невозмутимо приглашал для порки старшего сына, равнодушно ожидавшего своей участи в соседней комнате уже со спущенными штанами наготове.
Все можно пережить, если это делается для твоего блага! Во всяком случае, в первый год Эрни обошелся всего двумя порками: за опоздание в палату после отбоя (старшие как-то закрыли его в туалете ради шутки, и ему пришлось вылазить через окно) и за потерю книги (книгу спер Грегори Сент-Томас, это точно, но лезть к сыну попечителя пансиона — гиблое дело).
Удивляло также и другое: старшеклассники с первых же дней поставили себя в позицию главарей и требовали от младших подчинения, мотивируя тем, что многим из них предстоит военная карьера, так пусть привыкают к субординации смолоду. Они требовали называть себя не иначе, как «боги», раздавали ученикам обидные клички, требовали откуп за провинности. Говорят, в прошлом школьные хулиганы распоясывались до такой степени, что доводили своих жертв до самоубийства. Но предыдущий директор, мистер Лайонел Форд, положил этому конец, так что послевоенная Хэрроу стала вполне безопасным местом. И хотя сейчас случаев открытой и жестокой травли больше не наблюдалось, для многих мальчишек даже такая легкая форма издевательств была невыносима.
А вот к чему Эрни никак не мог привыкнуть – так это к тому, что он почти никогда не мог остаться в одиночестве. И в дорме, и в классе, и в библиотеке, и на прогулке, - вокруг постоянно находились люди, общество которых по большей части не доставляло ему удовольствия. Сверстники отвлекали его глупыми разговорами о футболистах и скачках, «боги» не упускали возможности подловить в самый неудобный момент и мимоходом вывернуть карманы, а надоедливый зануда-префект, казалось, и вовсе обладал возможностью находиться в нескольких местах одновременно, или имел, по меньшей мере, двоих братьев близнецов.
Наедине со своими мыслями Эрни было гораздо интереснее, чем с большинством туповатых (так он для себя заочно решил) однокашников. Впрочем, будь у него даже такая возможность, долго бы своим одиночеством он наслаждаться не смог. Все время занимала учеба. И в этом Эрни преуспел лучше остальных.
Латынь и греческий, история и география, математика и физика, искусство и естествознание. Он набросился на знания с жадностью постника на Масленичной неделе. Оказалось, дедова библиотека вовсе не предел мечтаний. Библиотека Хэрроу по праву считалась одной из лучших среди школьных библиотек Англии. Вот бы где он теперь мечтал пожить с недельку-другую! В то время как остальные мальчишки сбивались в стайки и прогуливали занятия, Уэверли штудировал древних и современных авторов, находя в их обществе утешение своему не по годам зрелому уму. Он даже болеть перестал – ему было жалко тратить время на лежание в школьном лазарете с пустыми белыми стенами.
Что же касается спорта, то и здесь все оказалось не так плохо. Спортивные занятия, хоть и интенсивные, все же ограничивались школьным расписанием, и за его пределами никто не пытался принудить Эрни к тому, чего он избегал. Командные игры, процветавшие тогда в школах — крикет и футбол, - были не для него. Толпа гогочущих, толкающихся мальчишек, месящих раскисшее от осенних дождей поле – не самое отрадное зрелище. Эрни выбрал более спокойный и менее контактный сквош. Впрочем, на общую физическую зарядку выгоняли всех, даже гордых шотландцев и ленивых валлийцев, даже толстяка Финнигана и рахитичного Дарти. Тем временем, брат Скотти стал капитаном команды Мортонс по крикету, и под его руководством команда побеждала уже второй год. Долго никто не мог поверить, что они со Скоттом братья.
***
Время пролетело очень быстро, и Эрни не успел оглянуться, как наступил декабрь. На Рождество братья Уэверли поехали погостить домой. Эрни мучили угрызения совести. Еще в августе он обещал матери писать часто, а сам за все время послала ей одну телеграмму, о том, что хорошо доехал, и только два письма. Матильда действительно истосковалась по сыновьям, и ей стоило большого труда сдерживать при них свои чувства. Она похудела, побледнела за то время, что мальчики ее не видели. Отец же, напротив, поправился и стал со спины похож на дальнего родственника жены, Канцлера казначейства Уинстона Черчилля. В день приезда он вызвал сыновей к себе в кабинет.
- Ну что, Алистер Скотт, я вижу, что с вашим приходом дела команды по крикету пошли в гору?
- Да, милорд.
- Отличный результат! Прекрасно, молодой человек.
Он отложил табель Скотти и взял табель Эрни. Некоторое время он вдумчиво читал, бросая пронзительные взгляды в его сторону, и что-то бормоча себе под нос.
- Что же, Александр Эрнест, учителя вас хвалят.
Он замолк, раздумывая, что бы еще сказать младшему.
- Пока не вижу причин вас за что-то ругать. Но, сквош — разве это спорт? Вы не хотели бы подумать о крикете, как ваш брат?
- Да, милорд, то есть, нет, милорд, - зарапортовался Эрни, едва справляясь с одеревеневшим от страха языком, - Тренер сказал, что для крикета я мал ростом.
- Мда, - покачал головой Артур Уэверли, окидывая разочарованным взглядом щуплую фигуру сына, на которой школьная форма висела мешком, - С этим ничего не поделаешь. Вы свободны, господа.
Невозможно было выразить облегчения, с каким Эрни прикрывал за собой дверь отцовского кабинета. Его не поругали, не отчитали, не выпороли. Неужели старик, наконец, смирился с тем, что Эрни не создан для спорта и военной службы?
Как он ошибался!
Обычно на Рождество браться вместе ходили в гости к родственникам, на каток в Гайд парк, или на праздничное представление в мьюзик-холл, но в этот раз Скотти странно отдалился ото всех. У него появились свои дела и компания в Лондоне. Однажды Скотт пришел домой под утро, и Эрни показалось, что брат еле стоит на ногах. Вдруг его осенила догадка: он был пьян! Эрни, ни разу до этого не видевший брата пьяным, очень испугался за него, будто это могло угрожать его жизни. Но Скотт в ответ на его причитания только махнул дрожащей рукой и расхохотался, пуская слюни: «Отец не против!»
Однако, несмотря на браваду, Скотт не стал звать лакея, чтобы раздеться (все же стеснялся, что слуги узнают о его ночных похождениях), а попросил Эрни помочь ему. Пытаясь снять пиджак, Скотт небрежно скинул его на пол, и из кармана на ковер высыпались какие-то карточки. Эрни бросился поднимать их, и застыл, глядя на то, что держал в руках. На карточках были изображены обнаженные женщины в самых немыслимых позах, при этом смотрели на зрителя и улыбались, будто им было от этого приятно. На немой вопрос в глазах брата Скотт развязно сказал:
- Прикупил в доме мадам Фоссет. Пригодятся в школе. Ходовой товар!
Эрни не поверил своим ушам. Брат был в публичном доме? Он купил карточки, чтобы продавать их ученикам? Это невозможно! Хотя, почему же, Скотту уже 16, и его уже интересуют женщины. Эрни еще раз посмотрел на карточки. До сих пор он видел голых женщин только в книгах по греческому искусству. Афродиты, Грации, нимфы, в мраморе, бронзе, на краснофигурных сосудах — они были так прекрасны и чисты в своей наготе. Но Эрни никогда не воспринимал их как живых женщин. Для него они были богини, чья нагота не имела отношения к этому миру. Ему и в голову не приходило, что древние скульпторы или художники вдохновлялись красотой живых людей и переносили ее на свои творения.
А тут… Неизвестная миловидная девушка с карточки строила ему глазки и посылала воздушный поцелуй, а сама тем временем, безобразно раздвинув ноги, щупала себя рукой в том месте, где сквозь черную поросль угадывались какие-то кожные образования, довольно уродливые, надо признать. Эрни слегка замутило от этого зрелища. Он брезгливо вернул карточки брату и попросил больше их ему не показывать. Скотт высокомерно усмехнулся в том смысле, что рановато тебе еще, потом поймешь, еще сам просить будешь. «Ну уж нет, не буду», - подумал Эрни, засыпая.
***
Занятия продолжились после рождественских каникул, как обычно. Эрни с удвоенной силой налег на древние языки и историю античности, потому что впереди предстоял важный экзамен на латыни, который будет принимать комиссия с самим Директором во главе! Но после инцидента с братом, Эрни не мог не признаваться самому себе, что теперь совсем по-другому начал смотреть на обнаженные фигуры греков и римлян на страницах книжных иллюстраций. Его вдруг поразила в них одна вещь. В то время как параметры женской красоты менялись с веками, мужская красота оставалась неизменной. Те же широкие плечи, тот же плоский рельефный живот, узкие бедра и длинные сильные ноги, - они были прекрасны во все времена. Нынешние же девушки, ярко размалеванные и худые, как спички, были совсем не похожи на тех холеных пышнотелых прелестниц, от которых в древности терял голову любвеобильный Зевс. И каждый раз, глядя на Венеру Каллипигу, игриво разглядывающую через плечо свой зад, Эрни вспоминал тех женщин с карточек брата и думал: а ведь они были чьи-то дочери и невесты. И ему становилось не по себе.
Однажды Эрни, как обычно, сидел после занятий в читальном зале библиотеки и пытался осилить очередной пассаж из Овидия, когда он почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Рядом возник Уолтер Файнс, белобрысый мальчишка с большими хрящеватыми ушами, сын известного банкира. Он хитро улыбался.
- Ты Уэверли?
- Да.
- Тебе записка.
- От кого?
- Не мое дело. Мое дело – передать, - шевельнул ушами парень, и тут же скрылся.
Эрни тупо смотрел на клочок бумаги, сложенной вчетверо. Что это могло быть? От учителя? Нет, учитель бы сам подошел и сказал все, что требуется. От префекта? Но префект только недавно был в библиотеке и видел его. Он решил больше не гадать и развернул записку.
«Дорогой Эрни. Ты мне очень нравишься. У тебя умные глаза и красивые волосы. Если ты не против, встретимся сегодня после ужина у ограды. Джозеф Манфред».
Эрни сидел с раскрытым ртом, снова и снова перечитывал небрежно написанные строки, пережидая приступ удушья. Может ему это все снится? Он снова перечитал. Нет, все верно. Манфред? Это тот долговязый старшеклассник из Брэдбис? Чего ему надо? Зачем встречаться вечером у ограды? Я ему что, девчонка?
И тут до Эрни дошло, что пока он просиживал за книгами, от него ускользала важная часть жизни, которой он по причине своей незаинтересованности, почти не касался. Подзадержался в развитии. А между тем, он не мог не заметить, как изменились за год его сверстники. В их глазах появился нездоровый блеск, ухмылки и шуточки становились все более двусмысленными, физический контакт во время игр все более напористым и жестким. Он и раньше знал, что многие мальчики «играют в любовь», «тренируются перед выходом в жизнь», но чтобы это коснулось его самого – такого он не мог представить. Нельзя сказать, что ему было приятно получить столь откровенное любовное послание, однако когда первая волна смятения и конфуза схлынула, он ощутил странное окрыляющее чувство от осознания того, что он может нравиться другому человеку. Юноше? Не важно!
Придя в свое общежитие, он зашел в уборную и начал рассматривать себя в зеркало. Умные глаза? Пожалуй, да. Серо-голубые, немного грустные. Волосы? Он никогда особо не следил за красотой своих волос. Русые и волнистые от природы, они все время норовили упасть на лоб, за что Эрни постоянно зачесывал их назад, чтобы не мешались.
Однако вопрос о свидании у ограды оставался открытым. Идти или не идти? Это будет злостное нарушение режима, его могут поймать и выпороть. К тому же, Джозеф Манфред вовсе не казался Эрни сколь-нибудь привлекательным, и он решил не ходить. Впоследствии, изредка встречая Манфреда на школьных собраниях, он делал вид, что ничего не было.
Мне показалось, незаслуженно мало внимания уделяется такой интересной фигуре. А ведь он тоже человек!
Обычно его пейрят с Габи, но это скучно. А Илюша на что? Посмотрим, что получится.
Итак, поехали...
Название: "Осколки"
Жанр: ангст, юст, драма, психология, учебные заведения
Категория: слэш
Пейринг/Персонажи: Уэверли/ОМП, Уэверли/Илья
Рейтинг: NC-17
Статус: в процессе
Александр Уэверли, второй сын графа Бринскотского, пятидесяти лет, сотрудник МИ5 в отставке, а ныне руководитель международной группы секретных агентов АНКЛ. Что еще можно сказать об этом человеке, помимо сухих данных личного досье?
Chapter 1. Overture
читать дальшеДзынь!
Стакан со звонким дребезгом впечатался в стену и разлетелся на множество острых осколков, оставив на обоях мокрый след в виде печальной медузы, медленно спускающей вниз свои щупальца.
- Bastard!
Четверть пинты крепчайшего шотландского виски уже стекла в желудок, привычно обжигая нутро. Проверенный способ. Скоро, скоро будет хорошо.
Александр Эрнест Уэверли, второй сын графа Бринскотского, пятидесяти лет, сотрудник МИ5 в отставке, а ныне руководитель международной группы секретных агентов АНКЛ стоял посреди своего рабочего кабинета и держался за край стола одеревеневшими пальцами. Спустя минуту после того, когда захлопнулась дверь, он почувствовал в груди холодный пульсирующий пузырь, который ширился, разрастался и грозил выдавить сердце сквозь ребра. Пол-пинтовая бутылка Famous Grouse, спрятанная когда-то давным-давно в потайной нише книжного шкафа, была извлечена на свет божий холодеющими руками, и тут же ополовинена. Только когда скотч уже плескался внутри, он опомнился и понял, что натворил. От злости на себя и на того человека, что вынудил его это сделать, Уэверли не выдержал и, презрев аристократическую сдержанность, грохнул недопитый стакан об стену. Дьявол! А что сейчас? Вызвать рвоту? Поздно! Теперь только своими силами…
Это был первый срыв за последние пять, нет, восемь лет. Да, последний был еще в Гонконге. Тогда ему пришлось снова ложиться на реабилитацию. Умелые китайцы с помощью хитростей восточной медицины быстро поставили его на ноги, да так, что он надолго потерял интерес к стимуляторам. До сегодняшнего дня. Неужели опять? Ну, нет, он уже не тот, что прежде! Он справится. Надо пережить, переждать, перетерпеть.
Горячая алкогольная волна уже начала подниматься с кровотоком к мозгу, а оттуда – по всему телу, разнося блаженное и опасное чувство. Чувство, ради которого он когда-то готов был отдать все на свете: родных, жизнь, Родину.
Он прекрасно знал физиологию опьянения. Сначала появляется веселая легкость, эйфория, но быстро проходит. Чтобы удержать это приятное чувство, мозг, стремительно выходящий из-под контроля, требует принять еще. Но скоро добавки перестают помогать. А потом наступает интоксикация, когда тело становится, как не свое, когда предает память, и все, что тебе остается — это плыть по течению и ждать, что когда-нибудь это закончится, потому что все когда-нибудь заканчивается. Наутро нужно пить снова, но теперь уже не для поддержания эйфории, а чтобы не чувствовать невыносимой сосущей боли, от которой хочется умереть. И все по кругу. Так обычно начинается запой. Он это знает, он все это знает наизусть. Замедляются движения, расслабляются мышцы, залипают мысли, весь мир вокруг становится посторонним, далеким, неважным.
Много лет он держался, и вдруг все полетело к чертям.
Уэверли смотрел на печальную медузу на стене, и неожиданно сквозь пелену мучительной агонии в его сознание, как запоздалый гость, робко постучалось чувство стыда. Что подумает уборщица, когда увидит это? Черт бы побрал эту взрощенную с детства, въевшуюся в поры души высокородную спесь и зависимость от мнения окружающих! Но он не мог по-другому. Неверной походкой он подошел к запачканной стене и начал неловко подбирать с пола осколки разбитого стекла. Он уже был прилично пьян, пальцы его не слушались, и, взявшись за очередной кусок, он порезался об острый конец. На пальцах выступила кровь.
Кровь, стыд и боль. Когда это закончится? И когда это началось?
***
1913г. Март, 1.
В семье Артура Теодора Уэверли, третьего графа Бринскотского, и Матильды Элеоноры Уэверли, в девичестве Спенсер, родился второй сын, которого окрестили, согласно семейной традиции называть мальчиков именами на «А», Александром Эрнестом. Ребенок появился на свет в Лондоне в Южном Кенсингтоне в родовом доме графов Бринскотских. У четы Уэверли уже был старший сын Алистер Скотт, трех лет от роду, и появление еще одного сына укрепило отца семейства в том, что славный графский род не пресечется.
Артур Уэверли был в добром расположении духа. Он склонился над постелью, где приходила в себя после тяжелых родов его жена, и как мог нежно поцеловал ее в горячий потный лоб.
- Как вы себя чувствуете…мм…, дорогая? - прибавил он в конце, будто сомневаясь, не слишком ли фамильярно прозвучит это обращение. Нежности были не в ходу у бывшего офицера, получившего ранение в сражении при Стормберге во время англо-бурской войны.
- Хорошо, Артур, не стоило беспокоиться. Лесли, - обратилась она к служанке, - Покажи милорду дитя.
Дородная, закованная в старинный скрипящий корсет, сорокалетняя шотландка поднесла хозяину сверток кружевных пеленок, в глубине которых, как моллюск в раковине, копошился темно-розовый, почти фиолетовый младенец.
- Мальчик, милорд, мальчик, - добродушно пророкотала Лесли, - Еле откачали, совсем не хотел дышать.
Артур Уэверли взглянул в середину скомканных влажных пеленок и удивленно проговорил:
- Какой он маленький. Кажется, Скотти был побольше.
- Он еще вырастет и будет вашим любимцем, вот увидите, - позволила высказать свое мнение Лесли.
- Вы так думаете? Ну, хорошо, - все еще удивленно и несколько разочарованно пробормотал в ответ хозяин, и тут же своей жене, - Поправляйтесь, миледи, - и удалился из покоев супруги.
Таковы были первые минуты жизни Александра Уэеверли. Впрочем, в семье его всегда звали по второму имени, Эрни.
С первых же дней отец начал планировать дальнейшую судьбу сыновей. Как и полагалось отпрыскам Бринскотов, все они должны получить хорошее образование, чтобы в дальнейшем пойти на военную службу во имя родной Британии или же занять видный пост в Парламенте. И хотя со времен его юности нравы английской молодежи сильно испортились, все же, Артур Уэверли мечтал увидеть имена своих сыновей вписанными в хронику Британской Империи.
Он еще больше убедился в правильности выбранного им для мальчиков пути, когда всего через год после рождения Александра Эрнеста над Европой разразилась Мировая Война. Черт бы побрал этих австрияков с их Францем Фердинандом! Так им и надо, раз они не могут навести порядок в собственных провинциях: всякие там сербы, поляки и другие мелкие народишки. Слишком много воли им давали, вот и получили по заслугам. Но Англия не даст себя в обиду и не поступится своими интересами. Премьер-министр Асквит знает, что делает!
Тем временем, братья росли и не подозревали о далеко идущих планах отца. Предсказание пожилой Лесли не сбылось. Эрни рос хилым и болезненным, не чета старшему брату, крепышу Скотти, настоящему любимцу и надежде строгого отца. Первое детское воспоминание Эрни: брат отбирает у него игрушечный горн и колотит его этим горном по голове. Брат сделал это не со зла, а так, от непоседливости и ради забавы, но трехлетнему Эрни стало обидно до слез. На плачь слетелись няньки и служанки. Граф, узнав о конфликте, лишь сурово посмотрел на младшего сына и презрительно сказал:
- Если этот юный джентльмен будет так плакать каждый раз, мужчины из него не получится.
Сказал, как припечатал. Итак, Артур Уэверли решил воспитать из мальчиков настоящих мужчин, и он это сделает, черт возьми, чего бы ему это не стоило!
Вскоре мальчики на своей шкуре убедились в серьезности отцовских намерений. Холодные комнаты в плохо отапливаемом родовом доме, ледяной душ каждое утро, долгие пешие прогулки в любую погоду. Эрни часто болел, но отец считал, что это отговорки, и продолжал отправлять синюшного от холода сына на урок конной езды в Риджентс парк. Слуги безусловно приняли сторону хозяина, и, видя его пренебрежение к Эрни, тоже в свою очередь, обращались с ним как с существом недостойным любви, исподтишка шпыняя и посмеиваясь над хилым мальчишкой. Только старая Лесли, служанка матери, была к нему добра, ведь она своими руками приняла его в этот мир. В 1919 Лесли умерла от испанки, когда гостила у своей родни в Шотландии.
Пока отец наводил военные порядки в доме, мать запуганно и молчаливо за всем наблюдала. Она видела, что младшенький не годится в военные, но сказать об этом мужу боялась. Ее голос почти ничего не значил в этом холодном доме, куда она вошла семнадцатилетней девушкой, лишившись родителей после очередной эпидемии холеры. Тогда положение ее было столь незавидным, что она с радостью ухватилась за предложение немолодого графа, несмотря на то, что ее род был выше по статусу. Но бедной сироте было не до выбора. Граф же вполне закономерно посчитал свой поступок актом благотворительности, и был уверен, что его знатная, но бесприданная жена должна почитать его, как бога и не перечить.
Для Эрни мать была единственным человеком, кого он любил, и от кого не ждал подвоха. Изредка, когда дети не были заняты учебой и спортивной муштрой, она сажала робкого молчаливого Эрни рядом, и он мог вдоволь играть ее серебряной подвеской, вдыхать запах ее бергамотовых духов, вслушиваться в шелестение ее юбок, а иногда он даже получал он матери поцелуй. Матильда боялась целовать детей при муже, потому что это могло быть расценено, как попытка изнежить мальчиков и ослабить их стержень. Она боялась целовать их даже в присутствии слуг, которые уж точно донесут графу об ее сомнительном поступке.
Когда Эрни серьезно заболевал так, что игнорировать болезнь уже было нельзя, его оставляли в покое. Это были самые счастливые дни его детства. Улучив момент, он тайком пробирался в библиотеку, которую его покойный дед Арчибальд Уэверли, всю жизнь собирал с прилежанием энциклопедиста, брал оттуда книги и читал запоем, сидя в постели. Эрни не знал своего деда и видел его только на старой фотографии: статный джентльмен в цилиндре с умными проницательными глазами и пышными седыми усами. Мальчик испытывал к нему инстинктивную симпатию и благодарность. Ему казалось, что будь дедушка жив, они бы с ним подружились. Благодаря стараниям старого графа за более чем полвека в доме Бринскот скопилось богатое собрание книг, в основном, научных трудов по всем отраслям знания, в особенности по истории и естествознанию, но также был небольшой раздел художественной литературы – все проверенная веками классика. Эрни обожал болеть. В то время как большинство детей мечтает, чтобы их закрыли на ночь в кондитерской, Эрни мечтал, чтобы его забыли в сумрачном зале библиотеки где-то на недельку-другую, где он бы, наконец, смог без помех дочитать «Три мушкетера», «Жизнь двенадцати цезарей» или «Путешествие на «Бигле». Еду можно оставлять у двери. Надо только договориться с кухаркой.
Еще он любил, когда летом его с братом увозили к тетке в Брайтон. Там на берегу, оторвавшись от неусыпного контроля гувернеров, он мог часами гулять по полосе отлива, собирая устриц и мелких крабов, отшлифованные цветные камешки и фестончатые ракушки. Когда Скотт и кузены гоняли на велосипеде, играли в теннис и крикет, а то и просто дрались, Эрни подсаживался к своей кузине Мэри, тихой некрасивой девочке, и показывал ей свой «улов». Он предпочитал ее общество не потому, что любил сестру, а потому что она ему не мешала, не задирала, не пыталась увлечь чем-то. Он рассказывал ей сюжеты прочитанных книг, Мэри только кивала и улыбалась, повторяла «да, сэр», как заводная кукла из сказки Гофмана. Она была благодарным слушателем, что от нее и требовалось.
Когда старшего брата Скотта по достижению тринадцати лет отдали в Хэрроу, Эрни остался в доме один. Теперь все внимание деспотичного отца было направлено на него. Успехи мальчика в физическом развитии не радовали отца. Он упрекал жену, за то, что родила такого хлюпика, весь в нее пошел. И это при том, что все учителя в один голос хвалили мальчика за успехи в учебе. К своим тринадцати годам Эрни уже свободно говорил по-французски и по-немецки, перечитал всю дедовскую библиотеку, прекрасно ориентировался в древней и отечественной истории, мог запоминать наизусть большие отрывки любого текста.
В 1926 году Эрни, как ранее его брата, решено было отдать в Хэрроу, где ему предстояло провести ближайшие пять лет. Одна из лучших частных школ Англии, Хэрроу воспитала таких великих людей как лорд Байрон, премьер-министры Пальмерстон и Пиль. Она славилась прекрасной подготовкой и строгими нравами. И хотя финансовое состояние графа Бринскотского серьезно пошатнулось в послевоенный кризис, он считал неправильным экономить на образовании сыновей, и отправил Эрни в ту же школу, что и старшего брата. Там из него сделают человека!
Эрни уже и сам так считал. Скотт, наезжавший домой на каникулы, с увлечением рассказывал ему о школе, о чудаках-учителях, об ученическом братстве, о разных шалостях, которые они с друзьями проделывали. Эрни с нетерпением ждал того момента, когда окажется в школе, и не только потому что там учился брат. В тот момент он готов был пойти куда угодно, лишь бы не оставаться в удушливой атмосфере дома.
И вот, в один прекрасный день в конце августа шофер Риггс должен был отвезти молодых графьев в Хэрроу. Багаж был упакован, мальчики сидели в машине. Отец не пришел их провожать. У него была важная встреча с семейным адвокатом. Мать старалась не расплакаться, но было видно, что она едва держится. Эрни поцеловал ее в щеку и обещал писать ей часто-часто, правда, мам.
Когда машина скрылась из виду, Матильда Уэверли, тяжело вздыхая и теребя кружевной платок, вернулась в опустевший дом. Надо было как-то жить дальше.
Chapter 2. Harrow
читать дальшеУэверли открыл окно настежь и впустил в кабинет прохладный вечерний воздух. Моря отсюда видно не было, зато было хорошо слышно, как среди затихшей природы шипит и злится прибой. Завтра будет шторм. Если закрыть глаза, можно представить себя сидящим на носу той случайной рыбацкой лодки в проливе Па-де-Кале, уходящей из окруженного Дюнкерка. Мертвенно черные волны готовы перемахнуть через хлипкий бортик и смыть тебя, словно песчинку, а двинуться некуда - вокруг, как сельди в бочке, теснятся люди. А там, на берегу, тоже стоят люди, много людей, и ждут, когда дойдет их очередь на эвакуацию. Кто-то так и не дождался.
Хватит. Нельзя об этом вспоминать. Это все чертов виски. Это все…он.
В коротком перерыве между накатами волн Уэверли расслышал голоса, доносившиеся с нижнего этажа, где коротали вечер его агенты. Женский, несомненно, принадлежал Теллер, мужской – определенно, Соло. Его голоса слышно не было. Значит он ушел. Один? Куда? И почему Уэверли на это не наплевать? Все, это предел. Этот человек слишком много себе позволяет. Нужно удовлетворить его просьбу и отпустить на все четыре стороны. Пусть катится в свою…
В дверь постучали.
Уэверли вздрогнул. Сердце сделало резкий скачок вниз, потом вверх, и замерло где-то в горле. Кто это? А вдруг это снова он? Наверное, пришел попросить прощения, а, может, устроить новый скандал?
- Войдите, - прохрипел Уэверли, непроизвольно хватаясь за левый бок.
В дверь протиснулась служанка с подносом.
- Ваш чай, сэр.
Уэверли разочарованно и облегченно выдохнул. Сердце скатилось вниз и встало на свое место. Ложная тревога.
- Спасибо, Уилсон, - невозмутимо ответил Уэверли, глядя на то, как угловатая, словно цапля, молодая служанка расставляет перед ним на столе чайные приборы и тарелку с бисквитами.
- Что-нибудь еще, сэр? - спросила Уилсон и тактично опустила глаза, как ее учили.
- Вы свободны, спасибо, - рассеянно ответил Уэверли, но тут же вспомнил, - Хотя, нет, подождите. Скажите, все ли гости сейчас дома?
- Э-э-э… Кажется, мистер Курякин недавно вышел прогуляться и еще не возвращался.
- Спасибо, Уилсон. Скажи остальным, чтобы к ужину меня не ждали. У меня много работы.
- Да, сэр.
Уилсон сделала еле заметный книксен и уже развернулась, чтобы уйти, прижимая к груди поднос, как вдруг замерла на полпути, увидев на стене подсохшую, но все еще заметную медузу. Ах, черт, она заметила. Раз так, придется ей объяснить, прежде чем она сама начнет задавать вопросы, или, хуже того, не начнет их задавать.
- Уилсон, не могли бы вы после ужина убрать осколки с пола. Я был очень неловок и случайно разбил стакан, - сказал Уэверли и начал невозмутимо наливать себе чай.
- Конечно, сэр, - спокойно, без малейшего изменения тона ответила девушка.
- И скажите мистеру Курякину, когда вернется, что завтра утром я жду его к себе в кабинет по поводу решения его вопроса.
Когда служанка откланялась, Уэверли со тяжелым вздохом опустился в кресло и отпил из чашки. Чай в его доме, как всегда, был отменный. Нигде нет такого чая, как в Англии. Он пробовал чай в Индии – приторно-терпкий, со специями и жирным пахучим молоком, в Иране – янтарно-прозрачный и крепкий до скрипа зубовного, в Китае – легкий зеленый, отдающий рыбой и горной сыростью. Он пробовал чай в России: ничем не примечательный, в меру крепкий, в меру сладкий, разве что чересчур горячий. Да, наверное, в этом его особенность. То, что надо в чужой недружелюбной стране, где так мало тепла. Так пускай едет туда, если ему так хочется!
***
Жизнь в Хэрроу на поверку оказала не столь увлекательной, как ее описывал брат, но терпимой. К своим тринадцати годам Эрни уже свыкся с мыслью, что от большинства людей не стоит ожидать многого, и лучше смириться с тем, что есть.
В первый же день братьев разлучили. Скотти отправился в свой пансион Мортонс, а Эрни вместе с другими первоклашками распределили в пансион Друрис, поближе к резиденции директора, так что во все время учебы браться встречались только в столовой и на общих школьных мероприятиях.
Для многих мальчишек, приехавших из теплого дома, где они были окружены лаской и заботой, резкий переход на казарменные условия школы стал шоком. Эрни не раз слышал, как первое время некоторые плакали ночью от тоски по дому и родителям. Сам он не плакал. Он давно разучился это делать. К тому же, он не видел особых причин для скорби. Жить в общей комнате, вставать и ложиться по звонку, следить за чистотой и гигиеной, учиться и заниматься спортом, - все это было ему знакомо еще по домашнему укладу, ничего нового. И даже строгий комендант мистер Флетчер, чьей острой бамбуковой трости все мальчишки боялись, как огня, не казался Эрни намного суровее его бывшего учителя фехтования – хромого полковника Уотерса с его извечным гневным рыком «En garde!»
Настоящей занозой был префект пансиона, пятиклассник Шеймас Одонован, сноб и честолюбец, который воспринимал свое назначение на пост префекта как истинное признание своих заслуг, и потому не давал спуску никому, кто был не согласен с правилами и распорядком дома Друрис. Его длинный веснушчатый ирландский нос, казалось, успевал побывать везде, где только можно, чтобы к вечеру насобирать и выложить на стол Директору свежую порцию сплетен, слухов и наблюдений из жизни подопечных пансиона. Эрни не боялся префекта. Таких ирландских проныр, как Одонован, в среде его родителей не принимали всерьез. К тому же, он не нарушал правил, хотя это было непросто.
За любую провинность, посчитай кто-либо из наставников таковую достаточно значительной, ученика любого класса могли подвергнуть наказанию. Чаще всего порке. Чаще всего публично. Незастегнутая верхняя пуговица воротника, заправленные в карманы руки, слишком громкий голос, слишком тихий голос, невыученный урок, курение, воровство, нарушение школьного режима, драка, побег… Ответ на все был один — Ее Величество Трость! Именно так по мнению большинства учителей воспитывается истинный британский характер. Непоротый ученик не может стать в будущем настоящим джентльменом, опорой и надеждой нации.
Сколько раз Эрни, глотая слезы и натягивая штаны на пылающий исполосованный зад, слышал подобные слова из уст своего отца после очередной взбучки, а сэр Артур, довольный от чувства выполненного долга, невозмутимо приглашал для порки старшего сына, равнодушно ожидавшего своей участи в соседней комнате уже со спущенными штанами наготове.
Все можно пережить, если это делается для твоего блага! Во всяком случае, в первый год Эрни обошелся всего двумя порками: за опоздание в палату после отбоя (старшие как-то закрыли его в туалете ради шутки, и ему пришлось вылазить через окно) и за потерю книги (книгу спер Грегори Сент-Томас, это точно, но лезть к сыну попечителя пансиона — гиблое дело).
Удивляло также и другое: старшеклассники с первых же дней поставили себя в позицию главарей и требовали от младших подчинения, мотивируя тем, что многим из них предстоит военная карьера, так пусть привыкают к субординации смолоду. Они требовали называть себя не иначе, как «боги», раздавали ученикам обидные клички, требовали откуп за провинности. Говорят, в прошлом школьные хулиганы распоясывались до такой степени, что доводили своих жертв до самоубийства. Но предыдущий директор, мистер Лайонел Форд, положил этому конец, так что послевоенная Хэрроу стала вполне безопасным местом. И хотя сейчас случаев открытой и жестокой травли больше не наблюдалось, для многих мальчишек даже такая легкая форма издевательств была невыносима.
А вот к чему Эрни никак не мог привыкнуть – так это к тому, что он почти никогда не мог остаться в одиночестве. И в дорме, и в классе, и в библиотеке, и на прогулке, - вокруг постоянно находились люди, общество которых по большей части не доставляло ему удовольствия. Сверстники отвлекали его глупыми разговорами о футболистах и скачках, «боги» не упускали возможности подловить в самый неудобный момент и мимоходом вывернуть карманы, а надоедливый зануда-префект, казалось, и вовсе обладал возможностью находиться в нескольких местах одновременно, или имел, по меньшей мере, двоих братьев близнецов.
Наедине со своими мыслями Эрни было гораздо интереснее, чем с большинством туповатых (так он для себя заочно решил) однокашников. Впрочем, будь у него даже такая возможность, долго бы своим одиночеством он наслаждаться не смог. Все время занимала учеба. И в этом Эрни преуспел лучше остальных.
Латынь и греческий, история и география, математика и физика, искусство и естествознание. Он набросился на знания с жадностью постника на Масленичной неделе. Оказалось, дедова библиотека вовсе не предел мечтаний. Библиотека Хэрроу по праву считалась одной из лучших среди школьных библиотек Англии. Вот бы где он теперь мечтал пожить с недельку-другую! В то время как остальные мальчишки сбивались в стайки и прогуливали занятия, Уэверли штудировал древних и современных авторов, находя в их обществе утешение своему не по годам зрелому уму. Он даже болеть перестал – ему было жалко тратить время на лежание в школьном лазарете с пустыми белыми стенами.
Что же касается спорта, то и здесь все оказалось не так плохо. Спортивные занятия, хоть и интенсивные, все же ограничивались школьным расписанием, и за его пределами никто не пытался принудить Эрни к тому, чего он избегал. Командные игры, процветавшие тогда в школах — крикет и футбол, - были не для него. Толпа гогочущих, толкающихся мальчишек, месящих раскисшее от осенних дождей поле – не самое отрадное зрелище. Эрни выбрал более спокойный и менее контактный сквош. Впрочем, на общую физическую зарядку выгоняли всех, даже гордых шотландцев и ленивых валлийцев, даже толстяка Финнигана и рахитичного Дарти. Тем временем, брат Скотти стал капитаном команды Мортонс по крикету, и под его руководством команда побеждала уже второй год. Долго никто не мог поверить, что они со Скоттом братья.
***
Время пролетело очень быстро, и Эрни не успел оглянуться, как наступил декабрь. На Рождество братья Уэверли поехали погостить домой. Эрни мучили угрызения совести. Еще в августе он обещал матери писать часто, а сам за все время послала ей одну телеграмму, о том, что хорошо доехал, и только два письма. Матильда действительно истосковалась по сыновьям, и ей стоило большого труда сдерживать при них свои чувства. Она похудела, побледнела за то время, что мальчики ее не видели. Отец же, напротив, поправился и стал со спины похож на дальнего родственника жены, Канцлера казначейства Уинстона Черчилля. В день приезда он вызвал сыновей к себе в кабинет.
- Ну что, Алистер Скотт, я вижу, что с вашим приходом дела команды по крикету пошли в гору?
- Да, милорд.
- Отличный результат! Прекрасно, молодой человек.
Он отложил табель Скотти и взял табель Эрни. Некоторое время он вдумчиво читал, бросая пронзительные взгляды в его сторону, и что-то бормоча себе под нос.
- Что же, Александр Эрнест, учителя вас хвалят.
Он замолк, раздумывая, что бы еще сказать младшему.
- Пока не вижу причин вас за что-то ругать. Но, сквош — разве это спорт? Вы не хотели бы подумать о крикете, как ваш брат?
- Да, милорд, то есть, нет, милорд, - зарапортовался Эрни, едва справляясь с одеревеневшим от страха языком, - Тренер сказал, что для крикета я мал ростом.
- Мда, - покачал головой Артур Уэверли, окидывая разочарованным взглядом щуплую фигуру сына, на которой школьная форма висела мешком, - С этим ничего не поделаешь. Вы свободны, господа.
Невозможно было выразить облегчения, с каким Эрни прикрывал за собой дверь отцовского кабинета. Его не поругали, не отчитали, не выпороли. Неужели старик, наконец, смирился с тем, что Эрни не создан для спорта и военной службы?
Как он ошибался!
Обычно на Рождество браться вместе ходили в гости к родственникам, на каток в Гайд парк, или на праздничное представление в мьюзик-холл, но в этот раз Скотти странно отдалился ото всех. У него появились свои дела и компания в Лондоне. Однажды Скотт пришел домой под утро, и Эрни показалось, что брат еле стоит на ногах. Вдруг его осенила догадка: он был пьян! Эрни, ни разу до этого не видевший брата пьяным, очень испугался за него, будто это могло угрожать его жизни. Но Скотт в ответ на его причитания только махнул дрожащей рукой и расхохотался, пуская слюни: «Отец не против!»
Однако, несмотря на браваду, Скотт не стал звать лакея, чтобы раздеться (все же стеснялся, что слуги узнают о его ночных похождениях), а попросил Эрни помочь ему. Пытаясь снять пиджак, Скотт небрежно скинул его на пол, и из кармана на ковер высыпались какие-то карточки. Эрни бросился поднимать их, и застыл, глядя на то, что держал в руках. На карточках были изображены обнаженные женщины в самых немыслимых позах, при этом смотрели на зрителя и улыбались, будто им было от этого приятно. На немой вопрос в глазах брата Скотт развязно сказал:
- Прикупил в доме мадам Фоссет. Пригодятся в школе. Ходовой товар!
Эрни не поверил своим ушам. Брат был в публичном доме? Он купил карточки, чтобы продавать их ученикам? Это невозможно! Хотя, почему же, Скотту уже 16, и его уже интересуют женщины. Эрни еще раз посмотрел на карточки. До сих пор он видел голых женщин только в книгах по греческому искусству. Афродиты, Грации, нимфы, в мраморе, бронзе, на краснофигурных сосудах — они были так прекрасны и чисты в своей наготе. Но Эрни никогда не воспринимал их как живых женщин. Для него они были богини, чья нагота не имела отношения к этому миру. Ему и в голову не приходило, что древние скульпторы или художники вдохновлялись красотой живых людей и переносили ее на свои творения.
А тут… Неизвестная миловидная девушка с карточки строила ему глазки и посылала воздушный поцелуй, а сама тем временем, безобразно раздвинув ноги, щупала себя рукой в том месте, где сквозь черную поросль угадывались какие-то кожные образования, довольно уродливые, надо признать. Эрни слегка замутило от этого зрелища. Он брезгливо вернул карточки брату и попросил больше их ему не показывать. Скотт высокомерно усмехнулся в том смысле, что рановато тебе еще, потом поймешь, еще сам просить будешь. «Ну уж нет, не буду», - подумал Эрни, засыпая.
***
Занятия продолжились после рождественских каникул, как обычно. Эрни с удвоенной силой налег на древние языки и историю античности, потому что впереди предстоял важный экзамен на латыни, который будет принимать комиссия с самим Директором во главе! Но после инцидента с братом, Эрни не мог не признаваться самому себе, что теперь совсем по-другому начал смотреть на обнаженные фигуры греков и римлян на страницах книжных иллюстраций. Его вдруг поразила в них одна вещь. В то время как параметры женской красоты менялись с веками, мужская красота оставалась неизменной. Те же широкие плечи, тот же плоский рельефный живот, узкие бедра и длинные сильные ноги, - они были прекрасны во все времена. Нынешние же девушки, ярко размалеванные и худые, как спички, были совсем не похожи на тех холеных пышнотелых прелестниц, от которых в древности терял голову любвеобильный Зевс. И каждый раз, глядя на Венеру Каллипигу, игриво разглядывающую через плечо свой зад, Эрни вспоминал тех женщин с карточек брата и думал: а ведь они были чьи-то дочери и невесты. И ему становилось не по себе.
Однажды Эрни, как обычно, сидел после занятий в читальном зале библиотеки и пытался осилить очередной пассаж из Овидия, когда он почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Рядом возник Уолтер Файнс, белобрысый мальчишка с большими хрящеватыми ушами, сын известного банкира. Он хитро улыбался.
- Ты Уэверли?
- Да.
- Тебе записка.
- От кого?
- Не мое дело. Мое дело – передать, - шевельнул ушами парень, и тут же скрылся.
Эрни тупо смотрел на клочок бумаги, сложенной вчетверо. Что это могло быть? От учителя? Нет, учитель бы сам подошел и сказал все, что требуется. От префекта? Но префект только недавно был в библиотеке и видел его. Он решил больше не гадать и развернул записку.
«Дорогой Эрни. Ты мне очень нравишься. У тебя умные глаза и красивые волосы. Если ты не против, встретимся сегодня после ужина у ограды. Джозеф Манфред».
Эрни сидел с раскрытым ртом, снова и снова перечитывал небрежно написанные строки, пережидая приступ удушья. Может ему это все снится? Он снова перечитал. Нет, все верно. Манфред? Это тот долговязый старшеклассник из Брэдбис? Чего ему надо? Зачем встречаться вечером у ограды? Я ему что, девчонка?
И тут до Эрни дошло, что пока он просиживал за книгами, от него ускользала важная часть жизни, которой он по причине своей незаинтересованности, почти не касался. Подзадержался в развитии. А между тем, он не мог не заметить, как изменились за год его сверстники. В их глазах появился нездоровый блеск, ухмылки и шуточки становились все более двусмысленными, физический контакт во время игр все более напористым и жестким. Он и раньше знал, что многие мальчики «играют в любовь», «тренируются перед выходом в жизнь», но чтобы это коснулось его самого – такого он не мог представить. Нельзя сказать, что ему было приятно получить столь откровенное любовное послание, однако когда первая волна смятения и конфуза схлынула, он ощутил странное окрыляющее чувство от осознания того, что он может нравиться другому человеку. Юноше? Не важно!
Придя в свое общежитие, он зашел в уборную и начал рассматривать себя в зеркало. Умные глаза? Пожалуй, да. Серо-голубые, немного грустные. Волосы? Он никогда особо не следил за красотой своих волос. Русые и волнистые от природы, они все время норовили упасть на лоб, за что Эрни постоянно зачесывал их назад, чтобы не мешались.
Однако вопрос о свидании у ограды оставался открытым. Идти или не идти? Это будет злостное нарушение режима, его могут поймать и выпороть. К тому же, Джозеф Манфред вовсе не казался Эрни сколь-нибудь привлекательным, и он решил не ходить. Впоследствии, изредка встречая Манфреда на школьных собраниях, он делал вид, что ничего не было.